– Так и спиться можно, – вымученно улыбаюсь я, а он тихо смеется:
– Тебе это не грозит, ты постоянно на спортивном режиме.
– Если шэх не выгонит меня за поведение на соревнованиях. Распсиховалась, продула, не вышла на награждение, а потом и вовсе исчезла больше чем на сутки… Не удивлюсь, если мой шкафчик уже кому-то отдали, а меня вычеркнули из жизни клуба.
– Каро… – мягко тянет Дар, и я снова плыву от его низкого, бархатистого голоса. – Ты ведь знаешь, что шэх так не сделает. Тебя ценят, и одна осечка… это просто одна осечка. Все прекрасно понимают: ты соберешься и всех порвешь.
– Спасибо, – шепчу я. – Ты не представляешь, насколько мне важны твои слова. Особенно сейчас.
Мать появляется за пять минут до назначенного срока. Едва вижу ее на улице за стеклянными дверями кафе, как вся моя уверенность рассыпается. Хочу сбежать, но некуда. Мать влетает в кафе так, словно чувствует, что я могу уйти, и стремительно направляется к нашему столику.
Я даже не могу заставить себя быть вежливой, а грубить не хочу, поэтому просто замираю, чувствуя, как сводит судорогой мышцы на лице, превращая его в восковую маску. Пусть она уйдет быстрее. Не могу ее видеть!
Чувствуя напряжение, Дар накрывает мою руку своей. Выдыхаю и смотрю матери в глаза, пытаясь прогнать негатив и вспомнить, зачем мы проделали такой путь.
– Каро, девочка моя… – начинает она дрожащим голосом.
Черные, как и у меня, волосы собраны в небрежный пучок. На висках – несколько седых прядей, которые она даже не потрудилась закрасить. Мама была бы красивой, если бы не прожила всю жизнь с маньяком и в нищете. Теперь на ее лице следы усталости, кожа потускнела, появились морщины. На лбу – слишком глубокая для ее возраста.
– Я знала, что однажды ты пойдешь на контакт со мной.
– Я приехала по делу, не обольщайся, – отрезаю я и киваю на стул напротив. – Присаживайся.
Она послушно садится и складывает на стол перед собой руки с пересушенной, похожей на пергамент кожей. Длинные пальцы без маникюра теребят старую, потрепанную замшевую сумку. Я помню ее еще из своего детства. Впервые промелькивает что-то типа жалости к этой уставшей, несчастной женщине. Но она сама выбрала этот путь. Ее никто не заставлял.
– Знай, я всегда рада тебя видеть. И не важно, что привело тебя ко мне.
– Даже так? – Агрессию подавить не получается. – Так, может быть, всю эту травлю организовала ты? Ты ведь неплохо знала все, что со мной произошло. У тебя в доступе были все материалы дела, Его рассказы. Он ведь рассказывал тебе о том, что делал со мной в подвале? Как отращивал волосы, заставлял играть с мертвыми подружками, запирал в шкафу? Ты ведь обо всем этом знала!
Она опускает глаза, а я чувствую, как меня трясет.
– Мы не говорили о тебе. Это сложная и скользкая тема, – наконец отвечает она очень тихо и испуганно, и это служит для меня триггером.
– А! Вы даже не говорили обо мне! А о чем? О цветочках? О погоде? О чем ты столько лет говорила с человеком, который хотел меня убить и не сделал этого лишь потому, что я не на все сто процентов отвечала его пониманию красоты?
– Каро… я ведь не знала. Я и представить не могла, что ты у него. Он так меня поддерживал, он позволил мне пережить мое горе…
Меня корежит от ее слов. Ей помогли пережить ее горе? А как же мое горе? О нем она думает? Впрочем, мне давно известен ответ: нет.
– Сейчас я не говорю о том времени, когда ты не знала, сейчас я говорю о ситуации после. После того, как ты узнала, но продолжала, как верная жена, ухаживать за ним в лечебнице.
– Но… ему ведь нужна была моя помощь… я не могла оставить его.
Качаю головой и понимаю, что разговор продолжать не могу. Порываюсь встать, но Дар, который так и не отпустил мою руку, мягко, но настойчиво ее сжимает, не позволяя уйти.
– Каро, ты приехала не ругаться. Ты приехала узнать конкретные вещи. Спрашивай.
Хочется психануть и послать куда подальше и его, и мать, и вообще весь этот гребаный мир, но потом я вспоминаю, что обещала себе быть сильной. Выдыхаю и спрашиваю в лоб:
– Кто снова терроризирует меня, мама? Скажи. Ты ведь знаешь? Это ты или ты кому-то помогаешь?
Она испуганно смотрит на меня, и губы начинают дрожать. Я совершенно права, а она – нет. Так почему же у меня впечатление, будто я обидела ребенка? Дурацкое чувство, совершенно неуместное сейчас. Когда в душе смешивается старая обида и жалость, становится особенно гадко. Даже дышать тяжело.
– Нет, Каро! Нет! Я бы… Я бы никогда… – задыхаясь, начинает она. И столько в ее словах экспрессии из-за якобы несправедливых обвинений, что меня коробит.
– Не ври, – отрезаю я. – Про «никогда» не ври. Мама, я сбежала от него к тебе и рассказала, что произошло, а ты…
Сглатываю, потому что душат слезы, а я очень не хочу разрыдаться при ней. Ни за что.
А вот мать начинает рыдать. Ничего нового. По щекам текут слезы, и она промакивает их рукавом заношенной кофты, пока Дар молча не протягивает ей салфетку.
– Я не могла представить, что он способен на подобное! Правда, дочка! Тебя не было два года, я думала, ты повредилась умом.
– Я буквально приползла к тебе с переломанными ногами, так как сбегала от этого урода по крышам и пришлось прыгать! С выжженным даром и пониманием, что впервые в жизни искалечила человека, и мне как-то надо научиться существовать с этим знанием и не сломаться! Хорошо, пусть я покалечила не совсем человека и сделала это, защищая собственную жизнь, но ты не поверила мне! Ты сбежала помогать ему, смотреть, как там твой драгоценный! А меня просто укрыла одеялом и велела приходить в себя! Вдумайся: искалеченного переломанного ребенка ты просто положила «полежать» после того, как ребенок два года провел в плену. Это в твоем понимании нормально?
Ее начинает трясти. Меня тоже. Я словно снова возвращаюсь в тот день, когда боль, жар и спутанное сознание стали моей вселенной, в которой я не понимала, спаслась я или нет. И если все же спаслась, то почему на свободе мне хуже, чем в плену.
– Каро, я не знала… – шепчет она.
– Что ты не знала? Я пришла к тебе. Ты видела, в каком я состоянии!
– Ты пришла, – продолжает оправдываться мама, заламывая руки. Ее сумка падает на пол, но она не обращает на это внимания. – Сама пришла. Я не думала, что все так серьезно. Но я вызвала лекарей…
– Сначала – ему, – припечатываю я. – Ты бросила меня тут и пошла спасать его.
– Я думала, он нашел тебя и спас, а ты испугалась и не смогла проконтролировать свой дар. Именно об этом я подумала, когда ты вернулась. Я не поняла, что тебе плохо… ты же шла. Со сломанными ногами не ходят.
– Магия, шок, нечеловеческая воля… лекари сказали так. А вызвала ты их, лишь когда вернулась и обнаружила меня без сознания. Если бы я умерла там, у тебя на кровати, было бы еще хуже.
– Не говори так! Я правда переживала!
– Дело прошлое. – Я выдыхаю, понимая, что ничего не добьюсь. Не хочу развивать эту тему. Я пришла за другим. – Просто после всего этого не говори мне, на что ты способна, а на что нет.
– Ты никогда меня не простишь, да?
– Я не хочу об этом говорить. Я хочу просто понять: если это не ты и если ты никому не помогаешь, кто еще мог в деталях знать о том, что со мной произошло? У меня ощущение, будто меня изводит именно он… но ведь он умер, мама?
– Он умер… – Она утирает слезы и не похоже, что врет. – И я непричастна к охоте за тобой. Правда.
– Тогда вспоминай, кто у него был, кроме тебя и его мертвых кукол?
Мама рыдает, обхватив себя руками, и, кажется, не реагирует на внешние раздражители. Мне уже начинает казаться, что этот разговор бесполезен, но она тихо говорит:
– Ребенок…
– Что – ребенок?
– У него был ребенок. Он любил… но бывшая… она отдала его в приемную семью…
– Кто его бывшая? – напрягаюсь я. – Его ребенок? Как их найти?
Мама пожимает плечами.
– Не знаю… она умерла. Давно умерла, еще до того, как ты вернулась. Он собирался забрать ребенка себе, чтобы мы жили вместе. Любил…
