Юрий Игоревич обходит дружинников, наспех вооружённых горожан, крестьян с вилами, едва успевших сбежать под защиту стен. Подбадривает:
– Не трусь! Гляди соколом! Нам чуток продержаться, помощь идёт. Близко уже.
При виде князя подтягиваются, крестятся, отвечают:
– Оно так, батюшка. Ничего. Даст бог, отобьёмся.
По окрестностям рыщут багатуры: каждый должен отловить в лесах, в подполах сгоревших сёл по десятку пленных для хашара. Хашар погонят на стены города впереди монгольских отрядов, с лестницами и заступами: пусть готовят штурм, срывают земляной вал; пусть защитники тратят на них внимание и стрелы; пусть русские убивают русских.
На четвёртый день китайцы доложили: всё готово. Можно начинать.
* * *
– Завидую тебе, урусут, – сказал Субэдэй, – твоя месть близка. Что может быть слаще: увидишь, как рушится жизнь твоего кровного врага, как горит его город, как умирают его подданные. Забрать коней, овладеть женой, зарезать сына; прежде, чем пронзить мечом, заглянуть в полные ужаса и позднего раскаяния глаза… Завидую.
Дмитрий не ответил темнику. Вместо этого сказал Бату:
– Хан, позволь мне уговорить Юрия сдаться. Зачем нам тратить силы, а ему – умирать? Договоримся по-хорошему.
– Я посылал к нему посольство. Он повёл себя высокомерно, ты же знаешь.
– И всё же. Я попробую.
– Учись, мой учитель, – сказал Батый Субэдэю, – Иджим ведёт себя, как настоящий вождь: рассуждает разумно, и месть не сводит его с ума, не застилает глаза кровавой пеленой.
– Ну-ну, – хмыкнул темник.
Отрок выглянул в бойницу надвратной башни. Растормошил храпящего дружинника:
– Просыпайся, дядя Архип! Там идёт кто-то.
Пожилой боец встрепенулся, утёр натёкшую на бороду слюну. Спросил:
– Татары? Много?
– Нет. Один всего.
Пожилой удивился. Сделал знак лучникам: погодите, мол. Глянул. Протянул:
– И вправду, один. Погоди-ка, встречал я его, что ли? И где? Не на Калке ли?
Высокий воин в золотом плаще подошёл, не спеша, к воротам. Крикнул:
– Я – Солнечный Витязь, князь Дмитрий Добришский. Пустите, поговорить с Юрием Игоревичем надо.
– Врёшь, лазутчик татарский. Я Солнечного Витязя сам видал, тот рудый.
Высокий развязал подбородные заявязки, снял шишак. Холодный ветер набросился на рыжие кудри, принялся трепать.
В башне спорили:
– Прежде князю надо сказать.
– Да он один, какой вред? Может, помощь привёл. Наш ведь витязь, Солнечный!
Скрипнула створка, приоткрылась на две ладони.
– Заходи.
* * *
Юрий Рязанский, морщась, баюкал пораненную в недавней битве на реке Воронеж руку. Спросил:
– Зачем пришёл? Думал, ты сгинул давно.
Ярилов молчал. Смотрел на уставшее лицо, красные от бессонницы глаза человека, который виновен в смерти Анастасии, пропаже Романа и Антона. Меч забрали гридни – стояли за спиной, пыхтели настороженно. Да это не препятствие.
Броситься, вгрызться зубами в ненавистное лицо. Рвать мясо. Бить, душить, ломать рёбра – хоть всей рязанской дружиной пусть кидаются. Не оттащат, пока не загрызу насмерть.
Юрий почувствовал. Отшатнулся:
– Но-но, тихо. Пикнуть не успеешь – прирежем. Чего хотел?
Дмитрий разжал кулаки. Произнёс:
– Слушай меня, подлец. Если сдашься – спасёшь себя и людей. Иначе – погубишь Рязань. Монголы уничтожают непокорные города, вырезают всех до последнего младенца.
Юрий усмехнулся:
– Что творится, а? Дмитрий Тимофеевич, лучший полководец Руси, победитель Субэдэя, предлагает на колени перед дикарями-безбожниками встать. И кому? Мне, ничтожному подлецу. И кто? Сам Солнечный Витязь, о котором до сих пор былинники сказки сочиняют. А теперь ты слушай меня: никогда. Никогда православный князь не покорится язычникам. Лучше мы все сдохнем здесь, погибнем в пламени домов своих, но зато не будем вечно гореть в геенне огненной. Так что придётся там тебе одному кости свои поганые греть, предатель.
Дмитрий рванулся – гридни повисли на плечах. Крикнул:
– Убийца! Подонок! Дерьмом собственным захлебнёшься, доберусь до тебя…
Рязанец побледнел. Тихо сказал:
– Да, я не святой. И корыстен, и властолюбив. И часть греха за смерть Анастасии – на мне, за что каялся, и епитимью себе выпросил у епископа, и церковь поставил Святой Великомученице Анастасии Узорешительнице. Да только это – разное: ради стола княжеского на подлость пойти или отечество своё предать, врага страшного в свой дом через чёрный ход притащить.
– Вы не продержитесь и сутки.
– Да знаю я, – тоскливо сказал Юрий, – всё знаю. Ни один на помощь не пришёл. Юрий Владимирский даже не ответил на просьбу. Надеется, что отсидится в сторонке, что монголы до него не доберутся. В Чернигов посольство отправил, лучшего боярина – Евпатия Львовича. Знаешь, что Михаил Черниговский ответил? «Где вы были, когда я на Калке с татарами бился? Вы мне тогда не помогли, так и я сейчас пальцем ради Рязани не шевельну». Понимаешь? Не осознаёт, что не моя судьба сейчас решается, не княжества моего – всей Руси судьба. Тоже думает, что до него ход не дойдёт. Дойдёт! Попомни моё слово: я умру сейчас, а он – потом, и тоже от руки татарской.
Дмитрий молчал. Гридни пыхтели, держа за руки.
– Отпустите его, – махнул рукой Юрий, – он себя уже так наказал, что никто лучше не накажет.
Дружинники отошли. Подали пояс с двумя мечами. Юрий сказал:
– Прощай, князь. И прости. Я уже понял: зло возвращается. Да поздно понял.
* * *
Весь день скрипели вороты монгольских самострелов; оглушительно хлопала тетива толщиной в руку, круша стены заострёнными брёвнами. Молчаливые силачи, вытирая обильный пот, сбросили тулупы на снег; туда же полетели мокрые насквозь рубахи. Голые по пояс, не замечая мороза, вновь хватались за деревянные рукояти, тянули; скрипело дерево, звенели от напряжения рога арбалета. Китаец осторожно взял круглый глиняный сосуд, наполненный секретным составом из нефти и серы, туго обтянутый несколькими слоями бечёвки, пропитанной смолой. Положил в желоб, поднёс факел: оплётка загорелась, задымила. Заорал:
– Давай!
Помощник ударил по спусковому рычагу: завизжала освобождённая тетива, заскользил по смазанному жиром желобу снаряд.
– Шшуух!
Полетело, кувыркаясь, дымящееся ядро. Звонко лопнуло, ударившись в деревянную стену башни; выплеснулась смесь, вспыхнула, вгрызаясь в брёвна. В башне забегали, начали лить воду; но нефтяное пламя не гасло – наоборот, ещё больше расползалось по стене.
– Шшуух!
Рядом взорвался огнём очередной снаряд. Высунулся из бойницы отрок с деревянной бадьёй; хлопнула тетива – парень повис вниз головой со стрелой в горле.
Огненные снаряды перелетали через стену; сначала пожары тушили, но скоро не стало ни воды, ни сил; очаги разгорались, увеличивались, соединялись, выбрасывая в небо жирный чад и снопы искр; и, в конце концов, весь город превратился в один огромный костёр.
Солнце покинуло небо, не в силах видеть этот ужас, вытолкнуло вместо себя луну; но никто и не заметил, что пришла зимняя ночь – было светло и жарко от пожаров, как летним днём.
Батый решил не ждать утра и дал команду на штурм.
Подгоняемый копьями, вперёд пошёл хашар из пленных, заполняя трупами многочисленные проломы в стенах; а следом в город ворвалась монгольская конница.
Рязань погибла.
* * *
Тысячник подбежал к Бату:
– Хан, нам не хватает людей! Багатуры валятся с ног. Пленных ведут и ведут, сабли уже затупились.
– Чего ты хочешь?
– Вели перераспределить урусов, пусть и другие тысячи поработают.
– Ладно.
Тысячник благодарно оскалился, побежал к своим.
Полуголые люди со зверски скрученными руками ждали своей очереди. Их подводили, ставили на колени в бесконечные неровные ряды. Тыкали жалом сабли в затылок: наклонись. Вдоль шеренги шёл вспотевший багатур и рубил: голова отлетала, катясь и подпрыгивая. Тело выстреливало в небо дымящимся фонтаном и падало. Ещё шаг – удар: сивый бородатый шар, закатив глаза, скачет капустным кочаном. Ещё шаг – удар: косы разлетаются, сметая снег. Ещё шаг…
