Штурм (СИ) - Панченко Андрей Алексеевич

— А наш корабельный искин не хочет просто поделиться информацией? Полный доступ к нему только у вас — с неподдельным интересом уставился на меня инженер.

— Не хочет или не может — Я скривился от досады — Я в первую очередь об этом сделал запрос. Код выдал ему предупреждение, только когда мы столкнулись с биотехноидом, в остальном доступ к информации полностью заблокирован.

— Не хочет или не может… — повторил инженер. На лице Бахи промелькнула тревога — он тоже понимал, что фраза «не может» звучала куда страшнее.

— Я проверил логи, — продолжил я — После входа в гипер искин пытался запустить несколько служебных процессов — и все они прервались по неизвестной причине. Как будто кто-то изнутри вставил блок. Причём блок на уровне системного ядра.

— То есть? — нахмурился Заг.

— То есть, — продолжил за меня инженер — он видит, что в его памяти есть данные, но доступа к ним у него нет. И он не понимает, почему. Как будто сам себе поставил запрет.

— Сам себе? — удивился Заг

Баха задумчиво провёл рукой по виску.

— Это возможно, если в архитектуру встроен внешний протокол безопасности. Уровень — не земной. Синтетический разум, прошедший адаптацию по военным стандартам Содружества, Конфедерации или Базиса, мог получить встроенные маркеры на случай контакта с определёнными объектами.

— С инопланетянами или этими, мать их, биотехноидами, — подхватил я. — Значит, те, кто создавал этот алгоритм безопасности, знали о них. Знали — и боялись.

— И, похоже, — заметил Денис, — боялись не зря.

Я кивнул. На секунду повисла тишина, нарушаемая только дыханием людей. Вокруг, за бронёй корпуса, текло искривлённое пространство гипертуннеля, сверкая бледно-зелёными прожилками.

— Ладно. — Я наконец выдохнул. — Значит так, повторяю ещё раз: Баха, с этого момента код — твой приоритет номер один. Выделяю тебе отдельный вычислительный кластер и двух кибертехников. «Песочница» полностью автономная, связь с сетью линкора запрещена. Все операции — через механические шлюзы. И если что-то пойдёт не так, ты дёргаешь рубильник, не думая.

— Принято, — кивнул инженер. — Попробую пробиться через структурные петли. Но предупреждаю — уже понятно, что код самозащищающийся. Если его тронуть неправильно, он может активировать контрмеры.

— Отлично, — хмыкнул Заг. — А у нас и без того скучно не было.

Я посмотрел на него с усталой усмешкой.

— Виктор, пока Киры нет, возьми охрану цитадели на себя. Доступ — только по моему приказу. Все остальные отсеки перевести на повышенный биоконтроль. Если хоть один датчик покажет аномалию — блокировать отсек и доложить лично мне.

— Есть, — коротко ответил Виктор и, чётко развернувшись, вышел.

Баха последовал за ним — ему уже не терпелось вернуться к своему лабораторному аду. Я остался в рубке с Денисом и Загом.

— Думаешь, они придут снова? — спросил Заг после короткой паузы.

— Они или другие такие же, — ответил я. — Мы оказались в чужой галактике, друг. Здесь действуют чужие правила. И, судя по всему, то, что мы встретили, — не враг в привычном смысле. Это что-то вроде… инфекции. Разумной.

Денис скривился:

— Инфекции, которая летает, убивает и ломает броню «Скаута» как консервную банку. Неплохая перспектива.

Я усмехнулся, хотя на душе было пусто.

— Да, перспективы у нас теперь просто замечательные. Но пока мы живы — будем работать. Через семь суток снимем карантин, если всё будет чисто. После выхода из гиперпрыжка, восстановим повреждённые модули и решим, куда летим дальше.

Заг хмыкнул:

— А если карантин не снимем? Если они всё же заражены?

Я посмотрел на него и скрипнул зубами.

— Тогда придётся решать… по-другому.

Он понял. Молча кивнул. На корабле существовал протокол «Эпсилон» — если биозараза не купируется, карантинный сектор уничтожается вместе со всем, что внутри. Вплоть до аннигиляции материи…

Секунда тишины. Затем на пульте вспыхнул новый сигнал.

— Командир, — голос дежурного офицера. — В карантинном секторе фиксируется энергетическое отклонение. Один из бокс-контейнеров выдаёт слабое внутреннее излучение.

Я почувствовал, как леденеют пальцы.

— Какой номер бокса⁈

— Шесть… экипаж «Скаута», заместитель капитана, Кира.

Заг тихо присвистнул, добродушное и веселое выражение его лица сменилось на озабоченное:

— Только не Кира… Надо пойти и с ней поговорить, командир! Может ничего страшного?

— Никто ни с кем не разговаривает, — рявкнул я, чувствуя, как сердце начинает бешено биться в груди. — Перевести сектор в режим полной изоляции! Вызвать медиков и Баху в лабораторию. Я иду туда сам.

Я летел к карантинному сектору бегом, но уже в коридоре меня перехватил дежурный медтехник с планшетом:

— Командир, стойте! Не лезьте в створ. У нас первичная телеметрия.

— Говори, — отрезал я, не сбавляя шага.

— Излучение слабое, в мягком УФ-диапазоне. Не «их» сигнатура. Похоже на флуоресценцию. Источник — верхний плечевой пояс.

— У Киры?

— Да. Вероятно, реакция биопластыря на УФ-конус.

Я всё-таки дошел до прозрачного бокса и прижал ладони к стеклу. В боксе номер шесть Кира сидела на койке, укрытая термоодеялом, лысая, злая и живая. На левом плече — свежая полоса белёсого пластыря с защитной сеткой; по кромке гуляли тусклые искорки, как от дешёвой гирлянды.

Связи не было, но она увидела меня и демонстративно показала средний палец. Потом — другой, для симметрии. У меня отлегло.

Подскочил Баха, задохнувшийся, с переносным спектрометром на ремне:

— Дал мне бог фитнес, — выдохнул он и сунул прибор в порт наблюдательного окна. — Снимаю спектр в «сквозняке»… Есть. Пик на триста восемьдесят нанометров. Это не «их». Это наш «Люкс-пак».

— По-русски давай!

— Медпластырь с фотокатализной пропиткой из аварийной аптечки бокса. Там автоматизированных аптечек нет, только такие, а она себе ногтем плечо задела, кожа у них сейчас тонкая, сами понимаете. Так вот, под УФ пластерь сам себя стерилизует и заодно светится. Наши датчики приняли флуоресценцию за внутреннее излучение. Ложноположительный сигнал.

Медик кивнул:

— Мы погорячились, потому что вспышка совпала с фазой микроволновых ланц. Там идёт разогрев верхних слоёв, пластырь «заиграл». Сейчас спадёт.

Я выдохнул впервые за последние минуты. Сердце перестало долбить в грудную клетку.

— Но проверим всё равно, — продолжил медик уже официальным тоном. — Второй цикл сканов, расширенный профиль крови и ЛИК. Никаких сетевых стыков.

— Делайте, — произнёс я. — И занесите в регламент: метки «Люкс-пак» — помечать перед УФ, чтобы не пугались наши же датчики. Вообще, перетрясите содержимое аварийных аптечек карантинной зоны, чтобы не было таких эксцессов в будущем. Я чуть свою женщину не сжег, из-за вас засранцев!

Кира, заметив, что суета у стекла сменилась рабочей рутиной, опёрлась локтями на колени и снова уставилась на меня. Мед-камера приблизила её губы; имплантат честно выдал расшифровку по артикуляции: «Ты труп, милый». После чего она, не сводя с меня взгляда, подтянула термоодеяло выше, улеглась и демонстративно отвернулась к стенке.

— Жива, — сказал я вполголоса. — Этого пока достаточно.

Через двадцать минут у нас был полный расклад. По Кире — чисто: биомаркеры в норме, никаких «нитей», никаких аномальных электровсплесков, никаких попыток взаимодействия с окружением. Флуоресценция ушла — пластырь отработал и затих. У двоих десантников — поверхностные ожоги от туманной завесы, девушка пилот пришла в себя, ругалась и требовала «вернуть волосы, как было». Медики обещали, что за неделю карантина само отрастёт, но никто им не верил — мы все знали, какая химия у наших туманов. Без медкапсулы после такой обработки волосы не вернуть, они уничтожены с корнями.

С имплантами тоже стало спокойнее. Ничего подозрительного. Парочка «шумных» фрагментов оказались остатками сигналов, полученных от спасательных капсул — аварийные маяки пытались отчитаться в сеть корабля, но упёрлись в нашу «стену», после чего просто передали сигнал экипажу «Скаута».