Тень на краю империи (СИ) - Бадевский Ян

— Тесаки — значит тесаки.

Я мысленно приказал Бродяге создать требуемое. С учётом моей анатомии. Выглядел процесс эффектно — мечи-бабочки собрались прямо у меня в ладонях. Выпали из пустоты. Ахалай махалай, как сказал бы товарищ Акопян.

Ланистер и бровью не повёл.

Знает, куда попал, собака.

Молча двинулся к стойкам, поставленным отдельно от моих, неторопливо выбрал тесаки, лениво взмахнул ими, разминая плечи.

Воздух в додзё, ещё недавно разрезаемый свистом утяжелённых посохов, застыл. Маро и Мерген-оол прервали тренировку, отступив к стене. Присутствие Ибрагима Таирова всегда накладывало отпечаток серьёзности, а теперь, когда он стоял напротив меня с парными тесаками в руках, атмосфера стала густой, как смола.

Батчамдоу в его руках выглядели не как изящные «бабочки», а как инструменты грубой силы — широкие, с прямыми клинками, предназначенные для одного: рубки. Он держал их легко, почти небрежно, но в его глазах читалась та самая холодная оценка, что заставляла моё нутро сжиматься от ярости.

Спарринг начался без сигнала. Просто в один миг мы оба двинулись навстречу.

Ибрагим атаковал первым. Его движение было обманчиво медленным, почти ленивым взмахом правого тесака по диагонали. Но это была лишь первая нота в симфонии разрушения. Я парировал, но левый тесак уже мчался к моему ребру, вынуждая отскочить. Противник не просто наносил удары, он строил западню. Каждый взмах был расчётлив, каждое движение корпуса — часть плана, направленного на то, чтобы загнать меня в угол, подставить под следующий, уже неизбежный удар.

Он работал как бульдозер, методично и безостановочно, используя вес и ширину клинков. Свист стали, истязающей воздух, был тяжёлым и гулким. Ланистер не фехтовал — он рубил, используя короткие, мощные амплитуды, идеальные для тесного пространства. Я отскакивал, уворачивался, чувствуя, как ветер от его лезвий обжигает кожу. Мои собственные батчамдоу, рождённые из протоматерии, встречали его удары с коротким, сухим лязгом, высекая снопы искр, которые на мгновение освещали сосредоточенное, невозмутимое лицо противника.

Таиров изучал меня. Каждый мой шаг, каждый блок, каждый перенос веса — всё это считывалось аналитическим умом ланистера, раскладывалось по полочкам для выработки стратегии. Эта мысль заставляла меня действовать жёстче, быстрее.

И да, я не применял свой Дар.

Я перешёл в контратаку, попытавшись использовать скорость. Мои тесаки помчались в серии быстрых горизонтальных резов — высоко в голову, низко по ногам. Но Ибрагим был подобен скале. Его клинки встречали мои в чётких, экономных движениях, не оставляя ни малейшего зазора. Он почти не двигался с места, лишь слегка поворачивал корпус, парируя удары с пугающей эффективностью. Казалось, он знал направление моего удара ещё до того, как я его начал.

И тогда он показал, почему он — легенда.

Он не стал быстрее. Он стал… плотнее. Его атаки слились в единый, непрерывный поток. Правый тесак — рубящий удар сверху, я блокирую, но тут же левый — мощный тычок рукоятью в солнечное сплетение. Я едва успел отбить, и правый клинок, описав короткую дугу, устремился к моему предплечью. Это был не бой, а математика, воплощённая в стали. Ланистер выжимал меня, заставляя тратить больше сил на защиту, зная, что рано или поздно я допущу ошибку.

В додзё стоял гулкий звон металла, прерываемый лишь тяжёлым дыханием и скрипом подошв о деревянный пол. Мы кружились в центре зала, а по краям, затаив дыхание, наблюдали двое — ученица и её наставник, почуявшие в этом поединке не просто спарринг, но и суровый урок.

Ибрагим Таиров, «главный ланистер», тренер, видящий в людях пешки, на мгновение улыбнулся. Он нашёл то, что искал. А я получил то, зачем пришёл — понимание того, что в этих стенах меня ждёт не просто соперник, а живой, дышащий вызов. И этот вывод был отлит в стали двух широких тесаков, что продолжали неумолимо искать мои слабые места.

Ошибка пришла быстрее, чем я ожидал. Мой левый тесак, отбивая яростный вертикальный удар, дрогнул под чудовищным давлением. На долю секунды — но этого хватило. Правый клинок Таирова, словно живой, проскользнул в образовавшуюся брешь и обжёг мне бок, оставив на рубахе длинный рваный разрез. Боль, острая и отрезвляющая, пронзила тело. Это был не смертельный порез — учебный. Но в реальном бою он стал бы началом конца.

Ибрагим не стал развивать успех. Он отступил на шаг, его каменное лицо ничего не выражало, но в глазах читалось холодное удовлетворение. Модель поведения построена. Слабое звено найдено. Следующий уход в защиту будет последним.

Именно в этот момент что-то щёлкнуло внутри. Не Дар. Не магия. Нечто древнее и забытое, спавшее под грудой тысячелетий. Память. Не память ума, а память мышц, нервов, костей. Память о тех, кто смотрел на меня так же — как на вещь. Как на раба.

Я больше не видел ни Маро, ни Мергена, ни стен додзё. Передо мной был лишь он — надменный оценщик, ткнувший меня своим клинком, чтобы проверить на прочность. Ярость, которую я сдерживал, вырвалась наружу. Но не слепая, а холодная, кристально чистая, как ледник.

Я не стал атаковать быстрее. Я изменил ритм.

Вместо того чтобы отскакивать от его мощных рубящих комбинаций, я сделал шаг навстречу. Мой левый тесак не стал блокировать его очередной удар — он скользнул по лезвию Ибрагима, отвёл его в сторону с коротким визгом металла, и я оказался в его мёртвой зоне, вплотную. Правый тесак рванулся ему в грудь.

Ланистер отпрыгнул с удивлением, мелькнувшим в глазах. Его математика дала сбой. В его расчётах не было этой безумной, почти самоубийственной агрессии.

Теперь я диктовал условия. Мои атаки потеряли свою классическую форму. Они стали короче, резче, почти уродливыми. Я не рубил, а колол рукоятью в горло, бил локтем в раскрывшуюся защиту, цеплял его клинок своим, пытаясь вырвать оружие. Я дрался не как воин, а как загнанный зверь, внезапно вспомнивший, что у него есть клыки. Я использовал каждую мышцу, каждый сустав, каждую кость как оружие. Дыхание стало хриплым свистом в ушах, мышцы горели огнем, но я не чувствовал усталости — только ледяную ярость и предельную концентрацию.

Ибрагим отступал, парируя мои бешеные атаки. На его лице впервые появилось напряжение. Он пытался восстановить контроль, вернуть бой в привычное русло, но я уже ломал его схему, внося в неё хаос двухтысячелетней ненависти.

И наступил тот самый миг. Ланистер пошёл на обманный выпад, рассчитывая, что я клюну и откроюсь для его коронного двойного замаха. Я клюнул. Я сознательно подставил плечо под удар его левого тесака, приняв его всей массой. Боль, оглушительная и яркая, пронзила меня. Но я не отшатнулся. Наоборот, я поймал его руку с тесаком, прижал ее к своему окровавленному плечу — и это был не блок, а захват. Цепкая, мёртвая хватка.

На долю секунды Ибрагим замер, поражённый. Его правая рука с другим тесаком была свободна, но он не мог использовать ее эффективно — я был слишком близко.

И в этот миг полного замешательства мой правый тесак, который до этого безвольно висел в руке, совершил последнее, отчаянное движение. Не широкий взмах, не мощный рубящий удар. Короткий, резкий тычок острием. Он остановился в сантиметре от чужого горла.

Тишина.

В додзё было слышно только моё хриплое, сбитое дыхание. Из раны на плече сочилась горячая кровь, пачкая пол. Я стоял, всё ещё сжимая чужую руку с тесаком, держа свой клинок у шеи ланистера.

Ибрагим Таиров медленно опустил свой свободный тесак. Его пронзительный, оценивающий взгляд сменился на другой — уважительный и задумчивый.

— Интересно, — тихо произнёс он, и в его голосе не было ни злобы, ни разочарования. — Очень интересно.

Я отпустил его руку и отступил, едва держась на ногах. Победа. Грязная, некрасивая, добытая на самом пределе и ценой собственной крови. Но победа.

Он смотрел на меня уже не как на пешку. А как на силу, которую его математика пока не могла описать. И в этом был главный выигрыш.