Иной раз казалось мне, что в экипаже рядом со мной сидит куратор Амосов и приговаривает: «А не забыл ли ты, Алешка, что нынче вечером у тебя экзамен по эфирной магии? И потому после заката тебе надобно явиться в дом раджи Матхая Мукержи, чтобы он переправил тебя в условленное место?»
А я отвечал: «Помню, Петр Андреевич, как же не помнить?», хотя понимал, что сейчас нахожусь в своем экипаже и направлюсь в особняк графа Румянцева, и никакого Амосова рядом со мной быть не может.
Но второе видение мне понравилось гораздо больше. Потому что привиделась мне на этот раз Катерина. Одета она была не голубое платье с туго затянутым корсетом, а всего лишь в полупрозрачный розовый пеньюар, сквозь который я почти видел округлые контуры ее девичьих форм. На груди он слегка оттопыривался ее напряженными сосками, но, ниспадая ниже, прилипал к животу, так что была видна затененная впадинка ее пупка. А в просвет между стройных ног, повторяющий очертания внутренней стороны ее бедер, я даже заглянуть боялся. Потому как сердце у меня вдруг принялось долбиться в грудную клетку с такой силой, будто и вовсе пыталось выскочить наружу.
«Что ж ты, Алешка отворачиваешься от меня? — говорила Катерина баюкающим голосом. — Отчего смотреть больше не хочешь? А может ты думаешь, что встретишь кого-то, кто будет для тебя более желанной? — Тут я услышал ее мелодичный смех. — Нет, Алешка, не встретишь!»
И внезапно оказалась совсем рядом со мной, лицом к лицу. Я даже почувствовал ее запах — очень женский, настоящий, возбуждающий. Она нежно погладила меня по щеке. Потом еще раз погладила. А потом вдруг схватила за плечи и встряхнула так, что у меня голова заболталась.
— Барин, чтоб тебя! Проснись, приехали уже! Эк тебя разморило-то…
С трудом разлепив глаза, я увидел перед собой озадаченной лицо Гаврилы. Запах Катерины моментально улетучился, остался только табачный Гаврилин дух.
— Ну слава тебе, господи, очнулся!
Растерев лицо, я высунулся наружу и осмотрелся. Особняк Румянцева располагался вдоль набережной Невы и был самым настоящим белокаменным дворцом в три высоченных этажа. Над широким парадным входом нависал длинный округлый балкон, похожий на челюсть какого-то гиганта.
Желтый шнурок сигнального колокольчика был толстым и очень жестким, словно и в самом деле был свит из настоящего золота. Подергав за него, я дождался, когда чопорный дворецкий откроет передо мной украшенные множеством узоров двери.
— Сыщик сыскного приказу Алексей Сумароков, — представился я. — С опросом о происшествии, случившимся вчера на ассамблее в усадьбе князя Бахметьева.
Дворецкий без лишних вопросов пропустил меня в дом, проводил к огромному пустому камину, у которого расположилось несколько шикарных кресел, ничем не хуже тех, что стояли в кабинете государя-императора. Промеж кресел притаился столик, столешница которого была сплошь усыпана мельчайшими рисунками, рассматривать которые можно было бесконечно.
Я сел в одно из кресел, и дворецкий сразу удалился. Ждать пришлось недолго. Уже скоро я услышал звонкий цокот шагов по холодному мрамору пола и увидел приближающуюся ко мне через длинный зал женщину лет двадцати семи — тридцати. Длинные русые волосы ее были скручены в спираль и небрежно уложены на самой макушке. Лицо ее было бледным, но вовсе не выбеленным, как это любили делать некоторые модницы при дворе — бледность эта была естественной, и ее даже пытались скрыть румянами на скулах.
Была ли она красивой? В другое время я мог бы сказать, что это несомненно так, но сейчас лицо ее было настолько сникшим, серым и каким-то безразличным, что сказать подобное у меня не повернулся бы язык.
К тому же дама была в положении, причем явно на одном из последних месяцев, а потому надето на ней было просторное платье без всякого корсета, которое совсем ее не красило, а делало слегка похожей на куклу, какие надевают сверху на самовары.
Несомненно, это была вдова графа Румянцева, и теперь я понимал по какой причине она вчера не явилась на ассамблею вместе с мужем. В ее положении сделать это было бы не просто трудно, но даже небезопасно. Но шла она при этом довольно быстро, и пухлощекая служанка за ней едва поспевала.
Увидев графиню, я сразу поднялся с кресла и обозначил почтительный поклон.
— Графиня… Позвольте принести вам свои соболезнования. Я был невольным свидетелем той трагедии, которая произошла вчера на ассамблее. Генерал-полицмейстером Шепелевым мне поручено опросить родных и знакомых графа, чтобы установить причины, сподвигшие его на столь страшный поступок… Вы не возражаете, если я задам вам несколько вопросов?
Сейчас, вблизи, я ее узнал, хотя не встречал при дворе уже довольно продолжительное время. Но изменилась она — если не считать огромного выпирающего живота — не особо сильно. Разве что лицо ее, а в особенности нос, выглядели несколько опухшим, что для беременных было вовсе не такой уж редкостью.
Кажется, она меня тоже вспомнила, потому что сказала, указав на кресло:
— Можете сесть, камер-юнкер, я отвечу на ваши вопросы.
И с этими словами сама опустилась в кресло — служанка едва успела подхватить полу ее платья, чтобы не смялось. Я вернулся в свое кресло. Немедленно подошел дворецкий, выставил на столик перед нами чайные пары. Умело и красиво разлил чай по чашкам.
— Угощайтесь, — коротко позволила мне графиня.
— Благодарю вас, ваше сиятельство, — я взял чашку за тонкую позолоченную ручку и сделал маленький глоток. Чай оказался очень горячим.
— Я помню вас, Алексей Федорович, — сказала графиня, глядя на меня полными слез глазами. — Мы неоднократно виделись в императорском дворце. К сожалению, камер-юнкерство нынче не в почете у государя. Все ближние к царской особе посты ныне заняты людьми светлейшего князя Черкасского.
— Все именно так и есть, — согласился я. — Однако вы не возражаете, если я сразу приступлю к делу?
— Наоборот, — ответила графиня. — Не в моем состоянии затягивать нашу встречу. Можете задавать свои вопросы, камер-юнкер.
— Вам уже известно, что произошло вчера на ассамблее у князя Бахметьева? — спросил я. В конце я хотел назвать графиню по имени-отчеству, но вдруг понял, что совершенно его не помню. И потому концовка фразы у меня вышла какой-то смазанной, словно не законченной.
Но графиня этого не заметила. Кивнула.
— Мне уже рассказали весь этот ужас. Наш кучер Егор да лакей Митька, что на запятках ездит, были вчера там, дожидались графа у ворот. Они же и доставили его тело домой… — Графиня тихо всхлипнула и отвернулась. Я заметил, что она утирает с глаз слезы.
— Вы можете что-то сказать об отношениях графа с князем Бахметьевым? — Тут я наконец вспомнил ее имя и после небольшой паузы добавил: — Вера Павловна!
Графиня покачала головой:
— Не было у них никаких отношений! Обычное придворное общение, все больше о делах и о погоде. Да и не особенно часто это случалось.
— То есть, вы хотите сказать, что у графа не было ни малейшей причины стрелять в князя Бахметьева?
Тут графиня взяла свою чашку и глотнула из нее. И должно быть обожглась, потому что сразу одернула голову и неодобрительно покосилась на дворецкого, стоящего чуть позади сбоку от нее. Тот заметно напрягся. Графиня вернула чашку на столик.
— Если какие-то причины и были, то мне о них ничего не известно, — сказала она. — Но могу вас заверить, Алексей Федорович: граф никогда не стал бы просто так стрелять в безоружного. Он дворянин, а не разбойник. Если бы он имел претензии к князю Бахметьеву, то и решил бы их, как полагает дворянину!
— Совершенно я вами согласен, — ответил я, кивая. — В том-то и странность этого дела… Скажите, Вера Павловна, граф держал в доме пистолеты?
Графиня раздумывала всего мгновение. Потом подняла вверх руку, и дворецкий тут же подошел к ней.
— Капитон, сходи в кабинет князя, возьми из его стола шкатулку с пистолетами и немедленно принеси сюда! — строгим тоном приказала Вера Павловна.
