В товарище Бродове ощущалась внутренняя сила, но такая сдержанная, воспитанная. Ненарочитая властность товарища Бродова, конечно, поразила воображение матери. Я тоже потихонечку к нему пригляделась.
Есть люди, про которых можно сказать: «некрасивый», «не симпатичный». Про Николая Ивановича так не скажешь. Внешне он был просто, что называется, «неинтересный». Даже первоклассный костюм, делавший его, безусловно, импозантнее, не придавал его внешности хоть какого-то шарма…
Что я так привязалась к одежде? Да просто неожиданно, что он оказался в штатском. Мы же с матерью читали подпись под вызовом: там было указано звание…
Николай Иванович крайне скупо улыбался, а большей частью хранил строгое выражение лица. Он был по-военному коротко стрижен и гладко выбрит. Чудно, по моим понятиям, смотрелся начальник без усов. Даже мой отец, простой человек, носил аккуратно подстриженные, в виде прямоугольной щёточки усы…
Отец воевал с немцами в той, первой, войне, был отравлен газами и, сколько помню, всё время хворал: у него была слабая грудь. Но он следил за собой, был всегда одет в недраное, аккуратно подстрижен. Высокий, худощавый, он и лицом вышел. Мать говаривала, если честно, не без сожаления: «Я с лица собиралась воду пить, когда замуж шла». Она намаялась с ним, конечно, с хворым: сколько мужицкой работы ей досталось, и трудодни одна зарабатывала. Но я крепко любила отца, и он — меня. Он был добрым и, когда не болел, весёлым… Вот снова я отвлеклась. Всё. Последний раз.
В общем, дежурные на выходе из вокзала произвели на меня куда большее впечатление: симпатичные, молодые, ладные, косая сажень, да плюс форма — так бы и любовалась. Но я, понятно, помалкивала и во все глаза смотрела в окна автомобиля — на Москву.
— Легко вас отпустили с завода? — поинтересовался товарищ Бродов, вновь обратившись к матери.
— Спасибо вам, легко! — сдержанно ответила мать.
Не то, что мне рассказывала, как начальник отдела кадров присвистнул, прочтя вызов и подпись под ним, и как глянул на неё «глазами бешеной коровы». То-то я хохотала! Мы с матерью толком не поняли, в чём заключалась волшебная сила этой подписи. Звание у товарища Бродова вроде бы не такое уж звучное: «майор», должность невразумительная: начальник какой-то особой группы СВТО. Должно быть, слова «государственной безопасности» и печать НКВД так впечатляли каждого, кто читал бумагу.
Впоследствии новые подружки в Лаборатории разъяснили мне, что звание у товарища Бродова довольно высокое. Но они приводили мне для сравнения другие какие-то звания, масштаба которых я тоже не понимала.
Сразу же мать отправилась на эвакопункт, где чудодейственное письмо помогло получить место в эшелоне, отбывавшем в тот же день по Октябрьской дороге, то есть прямиком на Москву. Предупредили: дорога опасна, сильно бомбят станции, в Бологом — это на полпути — уже несколько раз случались крупные заторы из-за бомбёжек. Но если мать приняла решение, то назад уже никогда не поворачивала.
— Вам нравилась работа? — не отставал Николай Иванович.
Мать замялась, не понимая, какого ответа от неё ждут.
— Скажите как есть. Мы сейчас подбираем для вас новую работу. Полезно бы знать ваши предпочтения.
Мать сделала вид, будто ни капельки не удивилась. Она кивнула и решительно заявила:
— Очень нравилась работа! Только уж очень тяжёлые заготовки. По молодости я и не такие тяжести пулила, но теперь…
Она многозначительно замолчала. Умеет мать так вот многозначительно недоговаривать. Есть и в этой манере нечто барское: догадывайтесь, мол, сами, что я имела в виду. Я так разговаривать, как она, совсем не умею: леплю всё, что в голове накопилось, — никакой игры, никакого интереса.
Утреннее солнце окрашивало фасады домов в тёплые оттенки. Надо же, прямо как в песне поётся: «Утро красит нежным цветом»!
Будто монеткой по стеклу, скрежетнуло по сердцу: разбомблённый дом! Вон там ещё. Вокруг свежих руин суетились люди и грузовые машины. Развалины другого дома были уже почти убраны.
— Москву стараются быстро расчищать от завалов, — опять обернулся к нам Николай Иванович, — чтобы не так резало по сердцу. Понимаем? А как в Ленинграде? — спросил он с искренним интересом.
— Были налёты и ночью, и днём, но самолётов не много прорвалось: отбили, — сказала мать. — Так и не особенно заметно, где что напакостили.
Тут наш автомобиль, проехав по дуге, покатил по какой-то короткой, широкой улице резко под уклон, и перед нами открылась просторная площадь. Асфальт кое-где раскрашен разноцветными пятнами, посередине — снят, и в неглубокую яму установлены зенитные орудия. На них я и в Ленинграде насмотрелась. Ещё дальше, за зенитками, происходило что-то необыкновенное. Там виднелся огромный чёрный силуэт самолёта, и его опоясывала по широченному периметру исполинских размеров очередь. Люди продвигались достаточно быстро, и лишь у самого самолёта движение очереди замедлялось.
— Я и забыл! — качнул головой товарищ. — Владимир, помедленнее, пожалуйста! — Он снова вполоборота развернулся к нам. — Это «юнкерс», его сбили на подлёте к городу и вот привезли показать москвичам.
Мы уже медленно катили мимо очереди, и я вовсю вытягивала шею, чтобы разглядеть получше возвышавшийся над спинами и головами заинтересованных граждан вражеский самолёт. По моему лицу наверняка можно было легко прочитать, как я хочу выскочить из машины и присоединиться к организованным в громадную очередь зевакам. На мать я не оборачивалась, боясь оторваться хоть на секунду от зрелища за окном. Она, думаю, справилась со своим любопытством так, что его было и не заметить: она умеет.
— Сейчас времени нет: нужно скорее вас разместить, меня ждут дела, — тоном, не предполагавшим возражений, сообщил товарищ Бродов, будто отвечая на мою молчаливую гримасу. — Но позже вы обязательно сюда вернётесь, чтобы подойти к самолёту. Хорошо? Он простоит не меньше недели.
Тут из-за громоздкого серого здания показались башни Кремля, и наше внимание всецело переключилось на них. Я с замиранием сердца ждала: вот сейчас увижу рубиновые звёзды! Но ни на одной башне ни единой звезды так и не разглядела. Более того, башни были размалёваны какими-то тусклыми, разноцветными пятнами, на стенах — грубые изображения многоэтажных домов. Однако стоило немного привыкнуть, и очертания Кремля проступили отчётливо, и стало видно, какой он цельный и могучий. Крупное здание впереди по ходу движения я вначале приняла за два небольших особнячка.
— Маскировка, — коротко бросил Николай Иванович через плечо.
Позже, когда позади остались длинная улица с невероятной красоты затейливым дворцом, густо покрытым каменной резьбой, — больше я ничего толком не успела разглядеть, поскольку ехали быстро, — и просторная площадь, а наш автомобиль приняла в свои объятия новая улица, товарищ Бродов сказал, что мы на Арбате. Мне прежде не раз приводилось слышать это название, и я привыкла считать Арбат одной из главных улиц Москвы — соответственно, просторной и торжественной, наподобие Невского проспекта. Но улица оказалась неширокой, с небольшими разномастными домами и в целом уютной на вид. Автомобиль свернул налево, в переулки, ещё поворот-другой — и мы приехали.
— Николай Иванович, девочка вышла из дому. Подошла к прохожему, прохожий махнул рукой…
Куницын рапортовал торопливо, скороговоркой, но не захлёбывался, не сглатывал слова, как раньше. Молодцы девчонки: хорошо поработали. Главное дело, два сеанса — и всё, Куницына не узнать — другой человек: собранный, чёткий. Мысль об этом скользнула по краю сознания — согревающая, как солнечный луч, но совсем не главная сейчас. Бродов внимательно слушал рапорт и мысленно ещё сильнее торопил оперативника. То, что девочка спросила у случайного встречного дорогу до булочной, а тот показал, махнув рукой, и она зашла и скоро вышла с булочкой, осмотрительно придерживая оставшиеся карточки и деньги в кармане растянутой материной кофты, — эти подробности вообще не важны, но не Куницыну решать, что важно, а что нет.
