– Ну что? Пойдём? – зовёт меня девушка и осторожно ступает между ромашек.
– Куда?
– Ты же не просто так появился здесь? Тебе кого-то надо найти?
Молча иду за ней, а потом и сам уже не замечаю, как оказываюсь в воздухе и лечу, по-птичьи разбрасывая руки в стороны. Хотелось бы разглядеть, что подо мной, но ничего вокруг не видно, кроме мутного клубящегося облака – ни просветов снизу, ни солнца сверху. Лишь лёгкая, почти невесомая тень летящей девушки впереди…
Я частенько задумываюсь о том, что такое смерть. Просто ли уход из привычного обжитого мира, где всё знакомо и предсказуемо, где все вещи находятся на отведённых им местах, или что-то иное, где всё совершенно иначе, а сам ты, лишаясь своего знакомого и привычного тела, превращаешься во что-то, чему и названия нет? Есть ли в нас пресловутая душа, о которой мы столько говорим и размышляем, но никто её никогда не видел? Верить на слово кому-то? Меня это никогда не устраивало.
Но когда умирал кто-то из близких, мне почему-то становилось безумно жалко себя, ведь я тоже когда-то превращусь в такое же неподвижное тело, с которым заученно прощаются, по которому плачут и после похорон ещё некоторое время помнят, а потом… А потом жизнь снова вступает в свои права – утром выходит солнце, мы встречаемся с друзьями, работаем, спим, ссоримся и шутим, но всегда ощущаем в минуты одиночества и тоски, что за нашей спиной стоит громадный и неизвестный пугающий мир, в который мы рано или поздно обязаны уйти, и это непременно случится, как бы мы этого ни пытались избежать.
С самого раннего детства, когда куры или кролики, которых держали мои родители, погибали, чтобы стать нашей пищей, мне их было безумно жаль. Я вспоминал, как играл с ними, ухаживал и кормил, и вот теперь, по сути дела, изменил им и не смог уберечь от отцовского ножа. В голове у меня не укладывалось, как можно поднять руку на того, кто тебе доверяет?.. Однако в вегетарианца я так и не превратился.
Сегодня я, наверное, знаю намного больше, прочитав массу книг, но едва ли стал мудрее. Ведь мудрость – это, прежде всего, умение поставить себя на чужое место и проникнуться мыслями и болью собеседника. Такое в книжках не вычитаешь. Абстрактной мудрости, то есть накопленных книжных знаний, по-моему, не бывает. Или это не мудрость, а нечто другое – искусственное и нежизнеспособное.
Да и о смерти я едва ли сегодня узнал больше. Грань, за которую никто из живущих не хочет заступать, пусть даже для того, чтобы потом вернуться назад с новым знанием, так и остаётся непреодолимым барьером. Всё, чем сегодня занимается профессор Гольдберг, испокон веков считалось кощунственным и запретным с точки зрения нормальной человеческой психики, не очень-то согласующимся с рассудком. Где-то в глубине души у меня всё время не перестаёт кипеть протест и скрытая ненависть к профессорским экспериментам. Но я каждый раз, по сути дела, остаюсь в стороне. Почему я так поступаю, не могу объяснить. И почему одновременно помогаю ему, когда он обращается ко мне?.. Может быть, причина всему – жгучее испепеляющее любопытство: а вдруг всё-таки ему, а значит, и мне удастся заглянуть туда, куда никто до нас не отваживался заглядывать?! И в той, новой реальности я открою для себя какую-то истину, которая поможет мне… В чём? Каких откровений мне ещё нужно? Не знаю…
Я страшусь и не желаю таких открытий, но… наверное, всё же желаю. По-иному объяснить свои поступки не могу. Может, это какая-то давно накатанная колея, свернуть с которой пока никак не получается?
…Белый балахон девушки развевается чуть впереди. Когда немного отстаю, он почти растворяется в окутывающем нас молочно-сером облаке, и меня немного страшит, что я останусь здесь один, между небом, которого нет, и землёй, которая и не земля вовсе…
– Куда мы летим? – кричу, а голоса своего не слышу.
Девушка поворачивает голову в мою сторону, некоторое время вглядывается в моё лицо и отвечает:
– Разве ты сам себе не поставил цель?
– Но ведь ты сказала, что знаешь, кто мне нужен?
– Не знаю точно, чью душу ты хочешь потревожить, но то, что ты собираешься сделать, не совсем правильно.
– Зачем же ты мне помогаешь?
– Я обязана помогать всем, кто приходит сюда, – кажется, она слегка опечалена, но продолжает лететь дальше и искоса поглядывает, не отстаю ли.
– Для чего всё это? – удивляюсь очередной раз. – Помогают, когда нужно что-то исправить. А что можно исправить… в смерти?
Девушка больше на меня не оглядывается, лишь указывает рукой куда-то вниз:
– Посмотри, вон там те, кто тебе нужен… А смерть – это не конец существования, иначе всё было бы очень просто, однозначно и скучно. Жизнь потеряла бы всякий смысл без тайны смерти… Но тебе этого пока не понять.
– Почему не понять?!
– Потому что ты ещё жив…
Снова вокруг меня поле с ромашками. Но я уже не одинок на нём. И хоть моей спутницы больше нет, теперь повсюду люди, расхаживающие из конца в конец по полю. Иногда парами, но чаще поодиночке. И никто на меня не обращает внимания. Движения людей хаотичны и внешне бесцельны, и ни к кому из них подходить почему-то не хочется.
– Кого ты разыскиваешь, человек не из нашего мира? – слышу шелестящий голос за спиной.
Я даже вздрагиваю от неожиданности и оборачиваюсь. Передо мной невысокий моложавый парень с длинными вьющимися волосами, закутанный в греческий хитон.
– Я ищу американского музыканта Луи Армстронга. Ты можешь мне помочь его найти?
– Отчего же не могу? – улыбается парень. – Ты попал туда, куда тебе нужно: здесь место для душ музыкантов. Иди за мной.
Так же, как и за девушкой, отправляюсь следом за ним. Мне хочется спросить, как его зовут, но пока не решаюсь.
Мы проходим мимо двух людей – или душ? – сосредоточенно беседующих и никого не замечающих вокруг.
– Кто эти люди? – наконец, спрашиваю.
– Эти? – по-прежнему улыбается парень. – Толстяк – Дюк Эллингтон, а тот, что поменьше, – Вольфганг Амадей Моцарт. Это наши самые великие пианисты, которым только здесь удалось встретиться и поспорить о своём замечательном инструменте… Жаль, что у нас тут тишина, нет музыкальных инструментов, и они не могут поиграть друг для друга.
– А как же остальные знаменитые пианисты – Лист, Горовиц, Рихтер? – вспоминаю неожиданно.
Но мой спутник ничего не отвечает и идёт дальше.
– Скажи, а где тут, – снова вспоминаю, – Джон Леннон и Джордж Харрисон?
– Кто тебе нужен, скажи точно, – парень замедляет шаг и по-прежнему не перестаёт улыбаться.
– Нет, об этих чуть позже, – смущаюсь и машу рукой, – сейчас мне нужен лишь Армстронг.
– Погляди вперёд. Видишь группу под высоким деревом? – он указывает пальцем. – Там все джазовые музыканты.
– Как твоё имя? – решаюсь, наконец, спросить, чувствуя, что он сейчас исчезнет.
– Орфей…
Великого джазового трубача Луи Армстронга видно издалека. Невысокий полный смешливый старик в центре небольшой компании рассказывает что-то весёлое и непрерывно размахивает руками. При моём появлении все замолкают и принимаются с любопытством разглядывать меня.
– Здравствуйте, – вежливо раскланиваюсь со всеми, – простите, что отрываю вас от беседы, но мне хотелось бы поговорить с господином Армстронгом.
Армстронг минуту размышляет, изучая меня долгим взглядом, потом пожимает плечами:
– Ну что ж, если мистеру угодно пообщаться, то я не возражаю. Времени у меня теперь хоть отбавляй.
Мы отходим в сторону, и мне почему-то не хочется начинать первым. Жду, пока заговорит старина Луи.
– Как ваше имя, молодой человек? – спрашивает он.
– Даниэль Штеглер. У меня к вам одно очень занятное предложение, господин Армстронг…
– Не нужно так официально. Зовите меня Сатчмо, так мне привычней. Этим именем меня называли друзья и газетчики там… – он неопределённо машет рукой в сторону, и в глазах у него вдруг вспыхивает чёрными молниями такая тоска и безысходность, что у меня перехватывает дыхание.
