Однажды Лида позвала меня с собой сходить на почту: она отправляла письмо родителям. Она сказала, что письма худо-бедно доходят, хотя, конечно, военная цензура кое-что из них вымарывает. И тут меня осенило: я должна сама передать матери весточку! Снова обратилась к заместительнице начальника по воспитанию: как бы послать письмо, коли адреса не знаю?
— Что ты собралась писать? — строго вопросила Нина Анфилофьевна.
— Как устроилась.
— Нельзя. У нас всё секретно. Как ты устроилась, даже матери не положено знать.
— Я знаю. Я только напишу, что здорова. И спрошу, как её дела.
— Пустое. Мать знает, что ты здорова и у тебя всё хорошо, ей сообщили. И она устроилась хорошо. На секретный завод. Ей тоже нечего тебе сообщить.
Я хотела возразить, что мать должна знать, как поживают отец и бабушка, но вовремя сообразила, что письма нынче идут плохо, и вряд ли мать, написав близким с нового адреса, успела получить ответ. Ещё я бы написала матери про «юнкерс»: ей же тоже интересно! Но разве такое объяснишь Нине Анфилофьевне? Пришлось отступить…
Когда мы с матерью добирались из родной деревни до Ленинграда, то ехали сначала на подводе, потом в кузове грузовика, потом на тракторе, где-то шли пешком, а в город въехали, сидя в вагоне с деревянными лавками, который тащил маленький чёрный паровоз, издававший время от времени пронзительный, протяжный свист. Путешествие заняло целый день, и мы прибыли в город уже затемно. Потому у меня осталось впечатление, что мои родные края расположены очень далеко от Ленинграда.
Слушая тревожные сводки с фронтов, я ни разу не уловила каких-нибудь знакомых названий населённых пунктов. Поэтому мне представлялось, что близкие мои находятся в глубоком тылу. Только теперь, когда я изучаю автомобильную карту Ленинградской области и нахожу райцентр и центральную усадьбу колхоза, я понимаю, что наша деревенька оказалась под немцами ещё в начале сентября.
Отчего я не чувствовала опасности, грозившей родным? С одной стороны, я попала в совершенно новый мир и была слишком увлечена освоением совершенно новой жизни. С другой стороны, подозреваю, что отец и бабушка могли погибнуть ещё во время боёв или быть убиты в первые дни оккупации. Их чистые души не хотели тревожить меня, а тихо стояли где-нибудь рядом, создавая удивительное чувство безопасности и даже счастья в самом сердце охваченной бедой страны. Хорошо, если это было именно так.
А мать? Отчего я не чувствовала, что с ней происходит… что-то… что-то непоправимое… Или это случилось раньше? Или позже?.. Когда мне сказали, что она болела и что её давно уже нет?.. Когда это было?.. В те первые недели новой жизни я была спокойна… Не понимаю… Мутится сознание… Время и события путаются, расплываются… Надо сейчас восстановить в памяти то, что возможно. Всё, что возможно, надо уяснить последовательно и чётко. Позже вернусь к слепым пятнам. Потом…
Как бы то ни было, я безоговорочно верила тому, что мне говорили наставники: сказали, что всё хорошо, значит, нет причин для беспокойства.
В коротеньких перерывах между занятиями, когда на улицу не выйти, я любила постоять в одиночестве у окна, раздвинув синие гардины, любуясь бульваром и площадью и мечтая, как однажды отправлюсь гулять по городу на целый день. Самый лучший вид открывался из углового окна: там кроны деревьев не загораживали площадь, а на переднем плане во всей красе представал верхний вестибюль метро. Я каждый день мечтала о прогулке по кривым переулкам и широким площадям, и как буду стоять прямо под стеной Кремля!
В окно я много раз наблюдала, как в отдалении поднимались аэростаты. Они плавали в небе над городом, подобно сонным сомам в заводи, и можно было представить себе, будто находишься на дне гигантского водоёма, а над тобой — водяная толща. Тем более что осень вовсю вступала в права, погода всё чаще портилась, между небом и землёй повисала промозглая водяная взвесь.
Рядом с моим любимым окном находилась комната, дверь в которую всегда, когда ни дёрни, оказывалась запертой. Находясь рядом с этой комнатой, я всегда ощущала лёгкое покалывание: так бывает, когда чувствуешь энергетическую опасность. Ясное дело, я настроилась и попыталась заглянуть в комнату. На удивление, она не была экранирована, и я легко проникла туда мысленным взором. Хорошо, что не вошла туда мысленно, а только заглянула через дверь! Чёрная темнота, и внутри — множество таких же чёрных мелких бесов. Не нашлась бы, как по-другому их назвать. На первый взгляд они казались довольно однотипными: круглая голова, дырочки глаз, искривлённый в гневной гримасе рот — и ничего больше. Все эти головы болтались в пространстве и перемещались, как воздушные шарики. Заметив меня, «бесенята» злобно заверещали. Я не стала нарываться и ретировалась. Настоящего ужаса почему-то не испытала. Только странно показалось: как это среди наших энергетически прочищенных, светлых помещений затесался такой нечистый зоопарк?
«Зоопарк» был очень чётко ограничен пределами комнаты, за дверь ни один бесёнок не вылезал, и ничто не мешало мне продолжать простаивать переменки напролёт у окна с самым лучшим видом на площадь.
Вскоре подвернулся случай спросить Женю про таинственную комнату на втором этаже, и та преспокойно объяснила, что это — «шаманская». Здесь наши шаманы, приходя на работу, переодевались в спецодежду, обвешивались амулетами. Сюда же приносили новые амулеты, в которые удалось запечатать пойманных во время дежурства враждебных духов, буде таковые нападали.
С шаманом по имени Степан я была знакома ещё с того дня, когда целая комиссия слушала мой рассказ о сбитом лётчике и его жертвах. О, у Степана энергия вовсе не была светлой! Чернота клубилась вокруг этого молодого, но очень мрачного человека с фанатично сверкавшими тёмными глазами. Чернота эта не была и враждебной: он собирал и концентрировал клубы тьмы, чтобы с их помощью защищать высший комсостав Красной армии и других граждан родной страны от нейроэнергетических атак.
От того-то, что три шамана на первом, цокольном, этаже непрерывно работали — порой посменно, а порой и все сообща, — цокольный этаж и производил поначалу такое жуткое впечатление, как на меня — в первые дни. Впоследствии я стала относиться к шаманскому мороку как к сумраку лесной чащи — явлению естественному, нейтральному по отношению к людям и даже приятному порой.
Девушек из группы слежения мы знали только по именам, как и они — нас. Общались мало: в общей спальне, куда они приходили отдыхать, да в столовой несколькими словами перекинешься. Они страшно выматывались от монотонной работы, требующей большой концентрации внимания. Иногда им приходилось отбивать атаки вместе с шаманами. Это требовало огромных усилий, зато взбадривало. Сменившись с дежурства, девушки спешили по домам. О работе бесполезно было их расспрашивать: они находились под подпиской о неразглашении. А вот старшая их группы — молодая женщина, улыбчивая и светлая, по имени Ольга Семёновна, — занималась с нами.
Она проводила со мной вначале нейроэнергетическую гимнастику. Но эти симпатичные занятия скоро прекратились. «У тебя прокачались энергетические каналы», — объяснила Ольга Семёновна. Теперь хоть поднимай руки, хоть разводи в стороны, хоть изогнись, хоть выпрямись, как фигурно ни складывай ладони и пальцы — на поток энергии это не влияет: она течёт одинаково ровно и сильно. Вначале разница была очень даже ощутимой, но затем сгладилась, стёрлась.
Ольга Семёновна учила меня видеть энергетические потоки, разбираться в чакрах. Всё это открывалось мысленному взору очень красиво и эффектно. Она также пыталась научить меня считывать по цвету ауры и её насыщенности физическое состояние человека и чувства, но я никак не могла взять в толк, зачем разбираться в цветах, если я и так чувствую за версту и состояние, и настроения, и намерения. И учителя дружно согласились: учить тебя тому, что ты и так хорошо умеешь, — только портить! Работай как тебе удобно — лишь бы был результат.
