Уже около самой проходной нас встречают друзья из бригады, с которыми мы вчера пировали, и Васька отвлекается на них, а я незаметно исчезаю в толпе, чтобы не привлекать к себе внимания. Хватит и того, что засветился на площади с милиционером и в забегаловке среди выпивающей публики. Михалычей везде и во все времена хватает.
Придётся теперь придумывать, как разыскивать Бартини иным способом, однако вариант с рабочей столовой отбрасывать пока не будем. А лучше всего, пока суть да дело, сразу отправиться туда, и там уже размышлять.
Здание заводского общепита видно издалека. Оно совсем недалеко от проходных, и к нему ведёт такая же аллея, как и к главному входу. Широкие, крашеные синей облупившейся краской двери сейчас закрыты на большой амбарный замок, и на табличке указано, что столовая откроется для посетителей с улицы только в десять утра. Гляжу на большие круглые часы над проходными – пятнадцать минут восьмого.
Пока разглядываю табличку и прикидываю, на что же мне потратить такую кучу времени, прежде многолюдная площадь перед проходными резко пустеет. Никто не хочет опаздывать на смену. А мне куда податься, чтобы не быть на виду?
Некоторое время болтаюсь около закрытых дверей столовой, потом отхожу к газетному киоску и пытаюсь читать в свежем номере выставленной в витрине газеты «Правда» очередную статью вождя народов, но в голову ничего не лезет. Одна лишь мысль не даёт покоя: как найти моего авиаконструктора?
Предположим, дождусь открытия столовой, а потом даже спрячусь в какой-нибудь подсобке, чтобы выйти оттуда, когда дядя Паша откроет дверь на территорию завода. Может быть, сумею перехитрить его и каким-то образом пробраться за проходную. А что дальше? Наверняка исследовательские лаборатории и экспериментальные участки, где может находиться учёный, имеют повышенную секретность, и попасть туда будет ещё сложнее, чем за проходные. Там наверняка свои охранники – уже не чета дяде Паше, и с бутылкой к ним не подкатишь. Иными словами, проколоться при таком раскладе куда больше шансов, чем встретиться с Бартини.
Чувствую, как у меня начинает гудеть голова, но не от вчерашней попойки с Пугачом, а как это было раньше – ломит в висках, глаза начинают болеть и слезиться, воздуха не хватает для дыхания…
За газетным киоском – тенистый скверик с лавочками. С трудом доползаю до первой из них и чуть не падаю. Перевожу дыхание и даже закрываю глаза, чтобы немного отдышаться.
Обидно, что я тут бесцельно трачу драгоценное время на поиски какого-то неизвестного мне человека, который якобы должен сказать что-то важное, вместо того, чтобы искать сына. Сколько дней его уже нет? Со счёта сбился… А я, выходит, не придумал ничего умнее, как поверить в какие-то приснившиеся сказки и безоглядно броситься в очередные приключения, с которыми, как мне казалось, давно уже завязал!..
Чья-то рука легко ложится мне на плечо, и я вздрагиваю от неожиданности.
– Кто вы? – даже заикаюсь слегка и невольно тянусь к поясу за пистолетом, которого у меня, конечно же, нет. Дурацкая милицейская привычка, доведённая до автоматизма, – сразу хвататься при малейшей опасности за оружие. Тоже мне, ковбой с Дикого Запада…
За моей спиной стоит незнакомец, нижняя половина лица которого закутана в белый тонкий шарф. Глубоко посаженные чёрные глаза, тонкий нос, седина на висках, выглядывающая из-под надвинутой на глаза щегольской шляпы.
– Тихо! – шепчет мужчина и подносит палец ко рту, прикрытому шарфом. – Я тот, кто вам нужен. Пойдёмте со мной.
– Вы… – у меня даже отвисает челюсть от удивления.
– Да, я – Роберт Бартини…
По дороге он объясняет:
– Не удивляйтесь пока ничему, но мне заранее было известно о том, что вы появитесь именно сегодня и станете искать меня именно здесь, около предприятия. Даже место и час вашего появления я знал.
– Откуда? – изумляюсь я.
– Долгая история, позже расскажу. Или сами со временем догадаетесь. А сейчас идёмте ко мне домой, нам предстоит очень долгая беседа, крайне необходимая мне, вам и… всем вокруг.
Говорит он глуховатым голосом с приятным грассированием, но очень чётко и красиво. Так произносят слова иностранцы, отлично выучившие русский язык, но всё время опасающиеся, что собеседник их не поймёт. Исконные носители русского языка относятся к своей речи более раскованно и небрежно. Да и у наших израильтян, родившихся в ивритской среде, во рту чаще всего каша, которой они не замечают, зато уверены, что все вокруг поймут их и так.
Ответить мне пока нечего, поэтому молчу. И, как мне было велено, стараюсь не удивляться.
– Я живу тут неподалёку, – он указывает рукой на несколько однотипных двухэтажных домиков барачного типа, – это общежития для инженерно-технического персонала. У меня отдельная комната, и в ней можно спокойно посидеть и пообщаться. Никого из соседей сейчас нет – все на работе.
– А вы?
– Я специально бюллетень взял у врача, чтобы с вами встретиться. Да я и в самом деле не очень хорошо себя чувствую.
После своих слов Бартини покашливает, но сразу же вытаскивает из кармана растрёпанную пачку «Беломора», достаёт мятую папиросу и закуривает.
– Это из-за вас, Даниэль, вчера весь центр города перекрыли? – слегка усмехается он и косится в мою сторону. – Наделали же вы шума своим появлением! Не ожидал от вас такой прыти!
– Вот откуда вы узнали, что я прибыл! – хватаюсь за соломинку.
– Совсем нет. Я же сказал, что знал о вашем прибытии раньше. Впрочем, повторяю, скоро вы и так всё поймёте.
По захламлённому полутёмному коридору общежития мы проходим почти в самый его конец, и Бартини отмыкает ключом дверь, обитую толстым растрёпанным войлоком. Заметив мой недоумённый взгляд, поясняет:
– Шума не люблю – мешает работать.
В единственной комнате на окнах плотные шторы, и вместо абажура на лампе, свисающей с потолка – самодельный конус из ватмана, окрашенного приглушённой зелёной краской.
– Яркий свет не переношу, – снова поясняет он, – у меня после болезни зрачки не сужаются. Паршивая, знаете ли, ситуация… Вот так, в полутьме, и приходится всё делать. Живу, как упырь какой-то… Да вы присаживайтесь. Хотите чай или кофе?
– Всё равно…
Себе он заваривает странную крепчайшую смесь из чая и кофе и туда же кладёт две ложки сгущёнки.
– Вот, придумал себе бронебойный напиток, – ухмыляется он, – бодрит и мозги прочищает…
Пока он возится с кипятком и чашками, осматриваюсь по сторонам. На стенах какие-то странные росписи по штукатурке. Одна стена выкрашена в ярко-красный цвет, и около неё стоит письменный стол, заваленный бумагами и чертежами, а на нём небольшая настольная лампа с таким же самодельным зелёным абажуром. Потолок – голубой, под цвет неба. На остальных стенах незамысловато намалёваны поверхность моря с барашками волн и островки с экзотической растительностью. Снизу темнеет слегка пузырящаяся, вероятно, от неровной поверхности штукатурки зеленоватая вода, а у той стены, где стоит кровать изобретателя, вообще темно – зелень сгущается до черноты. Видимо, там импровизированная пучина.
– Такой антураж я придумал себе, чтобы лучше думалось и работалось, – поясняет Бартини, заметив моё любопытство. – Люблю море…
– А как ваши соседи это воспринимают?
– Что мне соседи? Я для них всегда был наивным чудаком, у которого в голове только новые проекты самолётов и ничего житейского. Вот они меня и сторонятся, потому что я не такой, как они. Меня же такая ситуация абсолютно устраивает. Я и не возражаю против того, чтобы поддерживать имидж человечка не от мира сего, лишь бы в друзья не набивались и в гости не ходили. Большое количество знакомств, понимаете ли, никогда не заканчивается ничем хорошим. На своей шкуре уже не раз проверил. Да что я вам говорю – вы же наверняка знаете цену подобному навязанному общению, потому что успели пожить при социализме…
Кроме письменного стола и кровати, в комнате ещё обеденный стол и пара расшатанных венских стульев. Бартини замечает моё любопытство к его хозяйству и виновато сообщает:
