– Егорушкин, ты ступай, – выпроводил подчиненного пристав. Дождавшись, пока закроется дверь, проникновенно сказал: – Иван Александрович, ну не всем же быть таким умным, как вы. Если по существу разбирать, то к парням у вас претензий не должно быть. Свое дело сделали. Известие о трупе проверили, тело доставили, крестьян опросили. А дальше ваша работа. Мы, сам знаешь, всегда поможем.
– Претензий у меня, конечно же, нет, – фыркнул я и поинтересовался: – Пальчики загибать, сколько претензий? – Я продемонстрировал ладонь, принявшись загибать пальцы. – Первый пальчик пошел – меня не вызвали, место преступления не осмотрено, да и неизвестно оно теперь. Конюшни бы посмотрели, кровь отыскали. Второй пальчик – зачинщиков преступления, хотя они известны городовым, сразу ко мне не доставили, теперь мужики станут думать, чего им врать. Если их вовремя допросить – они бы и раскололись, теперь сговорятся. Придумают линию поведения. Третий пальчик загнуть?
– Не надо, – нахмурился пристав. – Понимаю, что правы вы…
– И ладно, что понимаете, господин пристав, потому что я не придумал, к чему бы еще придраться.
Ухтомский захохотал, покачал головой:
– Жук ты, ваше благородие. Ох, ну и жук! Довел старика до сердечных колик.
– Городовым своим взбучку дайте, но особо не увлекайтесь, – попросил я. – Нам еще с ними работать, а Егорушкин со Смирновым мне живые нужны. Василию Яковлевичу сами докладывайте.
Ухтомский обрадовался. Одно дело, если следователь выскажет претензии исправнику, что полицейские плохо поработали, другое – если сам пристав. Тут они разберутся по-семейному. И за Егорушкина малость обидно. Его же прочат в сменщики, а тот лопухнулся. Но не все сразу. Впредь умнее станет.
– Господину исправнику обо всем доложу, – пообещал пристав и деловито спросил: – Этих, Сизнева с Парамоновым, в город везти?
– Пока не надо, – отмахнулся я. Какой смысл? Придется самому ехать в деревню. Там и допрошу. Вздохнул:
– Чувствую, поганое дело. Как говаривал мой коллега Литтенбрант: «Если виноваты все, значит, не виноват никто».
– Это точно, – согласился пристав. – А с Петром, то есть, с господином Литтенбрантом Петром Генриховичем, мы когда-то в конной страже вместе служили. И был у нас случай в селе Коротово, когда тамошние мужики конокрада не просто убили, а подкоренили.
– Подкоренили – это как? – не понял я.
– Да очень просто, – охотно пояснил пристав. – Если конокрада ловят, его не бьют, только связывают. Выбирают старое дерево, подкапывают его с одной стороны, ваги вставляют. Видели когда-нибудь, как старые пеньки выкорчевывают?
– Представляю, – кивнул я.
Мы с отцом как-то выкорчевывали на даче старый пенек, замучились. Зато на собственном опыте получили представление о подсечно-огневом земледелии.
– А здесь не пенек, а целое дерево, – продолжил пристав. – Но его до конца не корчуют, а так, чтобы только корни с одной стороны поднять. Корни подняты – под ними яма. Конокрада туда посадят, а дерево на место поставят.
– Сурово, – оценил я жестокий нрав жителей села Коротово.
– Это точно, – согласился пристав. – В наших краях так панов польских казнили, которые в Смутное время народ грабить приходили. Потом кое-где конокрадов подобным образом стали наказывать. Бывало, что злодей под корнями несколько дней помирал. Стонал – на крик уже сил не было.
– И что с мужиками, из-за которых вы в Коротово ездили?
– А ничего, – хмыкнул пристав. – Собрали тамошних крестьян, заставили дерево снова подкоренить, а труп, он под корнями словно жеваный стал, велели по-человечески похоронить, на кладбище. Мужиков бы по старому времени перепороть, чтобы дня два сесть не могли, а мы им по зубам дали и отпустили. Судебный следователь – тогда окружной суд в Устюжне был – даже дело открывать не стал. В суд тащить некого, зачем бумагу переводить?
– В России лесов хватает, бумаги много, – жизнерадостно сказал я. – Но коли дело открыто, станем работать.
– Так вы следователь, вам виднее, – дипломатично отозвался Ухтомский, давая понять, что и мне не стоит связываться с глухим делом.
– Антон Евлампиевич, как старый и мудрый, скажи-ка мне, молодому и глупому, – зачем мужики покойника на видном месте оставили?
– Думается, они так нарочно сделали, – высказал свое мнение пристав. – Был бы конокрад свой – из соседней деревни, а хоть из уезда, – они бы его так закопали, что и собаки б не сыскали. А здесь человек чужой, может, он не один был. Убили, да посередине деревни оставили, чтобы другим неповадно было – вот, мол, что будет.
Логично. Правильно мужики сделали, но самосуды у нас отменила еще «Русская правда».
В покойницкую съездил, посмотрел на убитого. Лучше бы ограничился заключением господина Федышинского о том, что смерть наступила в результате многочисленных травм и переломов. Заключение длинное, но если коротко: перебит позвоночник, сломаны ребра, руки и ноги.
Впечатление, что по парню проехал трактор. Лицо превращено в кровавое месиво. Где родинка? Нос курносый? Может, и был. Но волосы русые, рост… Два аршина с четвертью, это сколько? Похоже, что в мертвеце метр шестьдесят – метр шестьдесят пять. Будем считать, что совпадает. Надеюсь, бессонницей мучиться не стану.
К мертвому конокраду я теплых чувств не питал, мои собственные корни из будущего (кроме отца-офицера и деда строителя, все предки крестьяне) призывали отнестись к поступку мужиков с пониманием. И как историк помнил, что в деревне могли отнестись с сочувствием к грабителю, даже убийце, но конокрада живым не отпускали. Как рассуждало крестьянское общество? Грабитель грабит не от хорошей жизни, убийца – это плохо, но все бывает, а конокрад заведомо обрекает на нищету, а то и на смерть, семью, а то и не одну. Хуже конокрада лишь поджигатель.
Свои крестьянские корни и прежнюю профессию лучше не вспоминать. Здесь я судебный следователь, поэтому стану докапываться до истины. Не дело, если народ примется подменять собой государство. За это нужно наказывать, не за убийство.
