Пария (ЛП) - Райан Энтони

– На сегодня хватит. Ты, – приказала она раненому пикинеру, – ступай в палатку лекаря, пусть там тебя заштопают. Ты, ты, и ты. – Её палец указал на Брюера, Торию и меня, а потом она ткнула носком сапога по заднице павшего гончара. – Возьмите этого.

Когда мы втроём подошли подобрать обмякшего и стонущего мастера, Офила тихо добавила:

– Скажите просящему Делрику, что на мой взгляд лучше бы ему найти причину, по которой надо освободить его от дальнейшей службы в этой роте.

Просящий Делрик единственный из всех священников роты Ковенанта не носил доспехи и оружие. Ростом он был почти с Брюера, но совсем не такой здоровенный. Намного старше большинства людей в лагере, с глубокими морщинами на лице, да ещё и с седыми волосами. Как любой молчаливый от природы человек, он говорил короткими рублеными фразами, и за все те годы, что я его потом знал, не проронил ни слова больше необходимого.

– Поколет, – предупредил он пикинера с порезанной рукой, и приложил к его ране тряпку, пропитанную уксусом и известью. Тот стиснул зубы и зашипел от боли, а потом чуть не отдёрнулся, но замер, когда просящий Делрик рявкнул: – Тихо.

Мы положили почти бесчувственного гончара на одну из свободных кроватей в палатке и подождали, пока Делрик чистил и зашивал рану пикинера. Его руки, штопавшие края раны точными, но быстрыми взмахами иглы и нитки, двигались с уверенностью, которую я раньше редко встречал. По завершении он ничего не сказал, отправив пикинера прочь после того, как тот осушил полкружки эля, чтобы смягчить боль.

– Офила, – произнёс Делрик, наклонившись, чтобы рассмотреть фиолетовый синяк, закрывавший щёку гончара. Похоже, именно такой удар играл роль чего-то вроде подписи для клинка-просящей, и я решил, что никогда не позволю так расписаться на моём лице.

– Да, просящий, – сказал я. – Она попросила передать вам, что, по её мнению, он плохо подходит для солдатской службы.

Делрик тихо хмыкнул себе под нос, потом закатал рукава и штаны гончара, чтобы посмотреть на его суставы.

– Костяная лихорадка, – сказал он, едва взглянув. – Не сможет драться. Маршировать. Я отошлю его. Передайте ей.

– Передадим, просящий. Мы, э-э… – я обменялся взглядом с Торией и Брюером, – тоже получили сегодня несколько ударов. Конечно, ничего такого, чего не вылечит стакан-другой бренди…

– Вон. – Делрик указал на полог палатки и пошёл к столу, на котором стояла ступка с пестиком. Нас он больше не удостоил и взглядом, не говоря уже о словах.

– Жадный старый гад, – проворчала Тория, как только мы вышли наружу. – Сколько лет я уже в рот не брала ни капли хорошей выпивки. А в этом городе одна моча.

– И всё же, – сказал я, – я бы не отказался от бутылочки-другой сидра, когда закончишь с вечерней работой.

Она сердито посмотрела на мою ухмылку. Как писарь, которому решительно отказано как в доступе в скрипторий восходящего Гилберта, так и в пределы города, я был избавлен от ежедневной работы на полях. Поэтому вечера я проводил, стараясь уклониться от многочисленных заданий по поддержанию порядка солдатского лагеря. Вместо этого я находил уединённое место и продолжал расшифровку завещания Сильды.

Когда Тория и Брюер влились в толпу усталых людей, ковыляющих к городским воротам, я после разумных поисков оказался в тени старой ивы, ветви которой опускались прямо в быстрый поток. И только собрался разложить письменный столик, как заметил знакомую стройную фигуру дальше на берегу. В кои-то веки Эйн выглядела не по-детски: сурово нахмурилась, сосредоточившись, и медленно заходила в воду. Она подобрала халат до пояса, и я невольно задержался взглядом на бледной коже её бёдер. Зайдя в воду на несколько ярдов, она остановилась и замерла, вглядываясь в бурное течение. Так она простояла некоторое время, явно не обращая внимания на прохладу, а потом по-кошачьи быстро бросилась в ручей и спустя удар сердца триумфально вынырнула, схватив обеими руками большую извивающуюся форель.

– Здоровенная! – воскликнула она мне. Улыбка ярко сияла посреди потоков воды, стекавшей по её лицу. Я прошёл по берегу и остановился, со смешанными чувствами глядя на её счастливое лицо.

– Да уж, – сказал я, оглядываясь в поисках каких-нибудь упавших веток. – Ты почисти её, а я разведу костёр.

– Я слышала, как Святой Капитан говорила, – неразборчиво проговорила Эйн, высасывая мясо из жареной форельей головы. – Хотела послушать ещё, как она говорит. Мне от неё так радостно на душе. Она очень красивая. Как думаешь, она разрешит мне её поцеловать?

Я удивлённо посмотрел на неё. Глаза немного щипало от дыма маленького костерка, который я развёл на берегу. Быстрота и ловкость, с которой Эйн почистила форель, говорила о мастерстве и привычке. Потом она насадила рыбу на раздвоенную ветку и пожарила над огнём. Эйн постоянно поворачивала её, чтобы форель готовилась равномерно, и посолила мясо солью из мешочка на поясе. Какие бы болезни не поразили её разум, некоторыми полезными навыками она всё-таки обладала.

– Очень сильно сомневаюсь, – сказал я.

– Тогда просто коснуться её волос. Это же нормально?

– На самом деле нет. И лучше тебе даже не спрашивать о таком.

– Ох. – Эйн немного подулась, а потом пожала плечами и снова занялась рыбьей головой. Я некоторое время смотрел на неё, и наконец решился задать вопрос:

– Ты говорила кому-нибудь о плохом мужике?

– О, да. – Она съела с головы всё мясо, включая глаза, которые, причмокнув, отправила в рот и проглотила, словно это ягоды, а потом бросила костлявые останки в огонь и слизала жир с пальцев. – Восходящий Колаус расстроился, что я опоздала на прошение, и на следующее утро спросил меня об этом. Я рассказала ему о плохом мужике, а потом рассказала восходящему Гилберту.

– Гилберту?

– О, да. Восходящий Колаус сразу отвёл меня к нему, пришлось и ему рассказать.

Я скривился и пошевелил костёр длинной палкой.

– Не сомневаюсь, что восходящий Гилберт весьма заинтересовался.

– Да. – Эйн рыгнула. – И дал мне целый мешок каштанов за мою… – она нахмурилась, и на гладком лбу появилась небольшая морщинка, – …прямолинейность, что бы это ни означало.

– То есть за честность и полноту твоих слов. Эта черта нередко делает тебе честь, Эйн. Но не всегда.

– Стриктуры велят всегда говорить правду. – Она наклонила голову и чопорно посмотрела на меня. – Поэтому я никогда не вру. И тебе врать не стоит.

– Не обязательно врать. Просто не говори всем подряд обо всём, что случилось. Особенно здесь.

– Почему?

Я ткнул палкой горящую ветку, пытаясь придумать ответ, который она могла бы понять.

– То, что случилось с плохим мужиком – ты ведь уже делала такое?

– Бывало. – Угрюмо и неохотно проговорила она. – Но все они были плохими, даже когда их жёны говорили, что это не так. Все они врали. Врать плохо.

Её голос прозвучал намного жарче, а глаза расфокусировались. Я решил, что уместнее будет сменить тему:

– Ты очень хорошо приготовила эту рыбу, – сказал я, и к счастью, от этих слов на её лицо немедленно вернулась улыбка.

– Мама научила. Мама отлично готовила. Все так говорили. Она многое умела готовить, и я тоже.

– Это… интересно, Эйн. Идём. – Я поднялся на ноги, и подавил желание протянуть ей руку, поскольку не знал точно, не вобьёт ли она себе в голову, что нужно оттяпать мне палец-другой. – Надо поговорить с одним человеком.

Сержанта-просящего Суэйна я нашёл погружённым в беседу с капитаном возле небольшой палатки, установленной сразу за пикетами на северном краю лагеря. Непримечательная палатка и отсутствие свиты слуг отличали леди Эвадину от других аристократов. Она даже сама ухаживала за двумя боевыми конями. В отличие от простой палатки, эти животные были ясным свидетельством богатства – один чёрный с белым пятном на лбу, другой серый в яблоках со шкурой цвета полированной стали. Воплощение военной силы, оба по меньшей мере восемнадцати ладоней в холке, агрессивно скалили зубы и били копытом, если к ним подходил кто-либо, кроме владелицы.