Пария (ЛП) - Райан Энтони

– Мы можем заплатить, – сказал я, махнув Тории, которая послушно передала мне мешок с доспехами Уилхема. – Отличные доспехи. Стоят целых пятьдесят летинов, если верить их прежнему владельцу здесь…

Тогда Ведьма в Мешке заговорила, и её голос доносился через ткань влажным хрипом. Слова были различимы, но лишь едва-едва, словно губы настолько изуродованы, что не могли точно произносить их:

– Доспехи мне не нужны. – Она подошла ближе, и мне пришлось сдерживать инстинктивное желание попятиться. Эта женщина издавала любопытный землистый аромат, как лес, поцелованный первым осенним дождём. На самом деле пахло не так уж плохо, но выбивало из колеи. Люди так не пахнут.

– Но, – продолжала она, и мешок пульсировал от её слов, – плату я возьму.

– У меня… – Мой голос стих и, как и прежде, взгляд приковали бездны-близнецы её глаз. – У меня есть несколько монет…

– Твои слова, твоё… – она подняла руки, которые в свете факела выглядели бледными и удивительно чистыми, и изобразила как перо двигается над пергаментом, – искусство. Такова будет плата.

Я согласно кивнул.

– Я напишу, что скажете.

Дыры глаз тихо рассматривали меня ещё один удар сердца.

– Заносите, – сказала она, возвращаясь в укрытие, и исчезла внутри, оставив вход открытым.

– Как она узнала, что ты писарь? – спросила Тория, пока мы выволакивали слабо сопротивляющегося Брюера из телеги.

– Слышала, как говорили люди Гулатта, – ответил я. На самом деле я сомневался, что во время моей перепалки с сержантом Лебасом Ведьма в Мешке могла расслышать его слова.

Каэритка заставила нас положить Брюера у входа, а затем, продемонстрировав неожиданную и, возможно, неестественную силу, затащила его дальше сама. Я отметил голые предплечья, показавшиеся из-под замшелой накидки – кожа там была гладкой и чистой, без каких-либо следов уродства, поразившего её лицо.

– Ждите, – проскрежетала она и тщательно задёрнула вход. Я хотел было выкрикнуть вопрос о том, сколько времени это займёт, но остановился. Явно ни мне, ни кому-либо ещё не полагалось знать, что там будет происходить.

– Думаю, вы понимаете, насколько это абсурдно? – спросил некоторое время спустя Уилхем. Мы убрали из ведьминого костра влажную золу и снова разожгли огонь из веток, которые удалось набрать. Тория поделилась сушёным мясом, присвоенным ею во время прогулки по лагерю, и даже аристократу немного бросила. Тот ответил любезным поклоном и наконец проговорил слова благодарности, от которых у неё скривилась губа.

– Каэритские шарлатаны бродят по этому королевству, заманивая людей обещаниями лекарств, проклятий и амулетами, – продолжал Уилхем, когда я ничего не ответил. – С чего бы этой отличаться?

– Потому что другие солдаты в этом лагере боятся её до усрачки, – ответил я. – Могу поспорить, это что-нибудь да значит. И к тому же, что нам ещё остаётся? И, милорд, раз уж мы здесь обсуждаем абсурд, то лишить себя наследства, присягнув человеку, у которого прав на трон меньше, чем у ночного горшка, кажется мне особенно абсурдным.

Я ожидал вспышки гнева, или, по крайней мере, едкого возражения, но юный аристократ всего лишь вздохнул и откусил ещё мяса. В конце концов он тихо и задумчиво пробормотал:

– Меня лишили наследства задолго до того, как я впервые услышал об Истинном Короле. Я пришёл к нему нищим, за исключением доспехов и лошади. А он принял меня с таким радушием, словно я привёл ему сотню воинов и телегу сокровищ.

– А почему твой старик тебя выпнул? – поинтересовалась Тория. – Слишком много проиграл в карты? Натянул на одну девицу больше, чем нужно?

И снова Уилхем не оправдал моих ожиданий, улыбнувшись. Это была уже не обаятельная улыбка, которую он демонстрировал Эвадине, а всего лишь едва заметный грустный изгиб губ. В лагере он смыл грязь с безупречного лица, и теперь оно в свете костра выглядело сюрреалистично, словно иллюстрация мастера Арнильда из свитка мученика Стеваноса каким-то образом воплотилась в жизни.

– На самом деле, дорогая моя, – сказал он Тории, – на этот путь меня толкнула любовь. И всё же я не могу об этом сожалеть.

Тогда я почувствовал, что вся моя враждебность к этому человеку исчезла. Закоренелое чувство обиды низкорождённого к благородному, и глубинная зависть, которую оно порождает, вдруг стали казаться жалкими детскими отговорками. Он был прав: он такой же нищий, как и я. Более того, его положение было даже хуже, поскольку его преступление оставалось заметным и не заслуживало прощения, во всяком случае, согласно королевскому указу.

– Тебе надо бежать, – сказал я, кивнув на мрак за сиянием нашего костра. – Все уже отсыпаются, и вряд ли в пикетах сегодня достаточно людей.

– Я думал, капитан приказала вам меня охранять?

– Она приказала доставить тебя в лагерь, что мы и сделали. Ступай. Мы тебя останавливать не будем. – Глядя на его усталую нерешительность, я добавил: – Каким бы высоким ни было её положение, и что бы ни давала её кровь, неужели ты считаешь, что она сможет спасти тебя от участи предателя, если король узнает о том, что ты выжил?

– Я ей обязан… – он замолчал, опустив голову и не пытаясь встать, – больше, чем могу сказать. Поскольку никакой сержант не явился заковать меня в кандалы, я делаю вывод: она ожидает, что я сбегу. Но, поступив так, я подвергну её опасности, и не пойду на это, даже если придётся подставить шею под меч сэра Элберта. В любом случае… – он тихонько усмехнулся, – куда на этом свете мне идти?

Тут из укрытия донёсся тихий стон, и все мы обернулись посмотреть – а стон быстро перерос в панический крик.

– Что она с ним делает? – сказала Тория, вскакивая на ноги, и бросилась к укрытию, но фыркнула от гнева, когда я загородил ей путь.

– Ты хоть раз слышала о безболезненном лечении? – спросил я и поморщился, услышав очередной крик Брюера. Этот был короче предыдущего, но сильнее наполнен болью, а за ним последовало ещё несколько.

– Ты не знаешь каэритов, как знает мой народ, – сказала мне Тория. – Когда я была девочкой, местное святилище отправило миссионера за горы, проповедовать этим язычникам о примере мучеников. Следующим летом его сгнившую голову насадили на шест и оставили у дверей святилища. Они прошли сотни миль, чтобы оставить это предупреждение.

– Может, они просто очень не любят гостей, – предположил Уилхем. – Мой отец уж точно не любил.

Тогда из укрытия донёсся другой голос, тише и куда приятнее – голос, затянувший песню. Он поднимался, переплетаясь с криками Брюера, и некоторое время они составляли нестройную мелодию. Но вскоре крики боли стихли, а тихое пение продолжилось. Слова казались чужими, но интонация снова навела меня на мысли о цепаре – это была каэритская песня, и, судя по спокойствию, которое она принесла Брюеру, обладала внушительной успокаивающей силой.

Когда песня стихла, Тория выдохнула:

– Это не могла сделать она, – её лицо напряглось от слабо скрываемого страха.

– А кто же тогда? – спросил я.

– Что-то… другое. То, что она вызвала своим колдовством. – Она уже говорила шёпотом, а в широко раскрытых от страха глазах отражался свет костра. – Не надо было этого делать, Элвин.

– Возможно, – признал я, оглянувшись на тихое теперь укрытие. – Но всё же дело сделано.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Ведьма в Мешке снова появилась на рассвете – мой затуманенный спросонья взгляд наткнулся на неё, стоявшую в нескольких шагах и окутанную дымом угасающего костра. Сон одолел нас ночью, когда напряжение дня, проведённого за резнёй, взяло верх. Так спать получается лишь от истощения, и я был благодарен за эту пустоту без сновидений, поскольку знал, что в последующие дни или даже годы сон уже не будет таким безмятежным.

Ведьма в Мешке поманила меня бледной рукой. Я поднялся на негнущихся ногах, пошёл за ней и увидел, что Брюер лежит на телеге. Он так и не пришёл в сознание, но его кожа выглядела уже не такой липкой и серой. Он оставался бледным, но на лице проявлялись розовые следы, а широкая грудь поднималась регулярно и спокойно. Глянув на его руку, я увидел, что она перебинтована чистой марлей, скрывавшей рану. И с кожи вокруг исчезли уродливые сиреневые пятна.