Заклинатели войны (СИ) - Голотвина Ольга

Губы девушки искривились в горькой улыбке.

– Что ж... У детей дороги нет семейных склепов. Мне незачем носить цветы на могилу отца. Я его и так не забуду... Ладно, хозяин, будь по-твоему. Но ты дашь Плясунье корму, чтоб не сдохла прямо у тебя во дворе.

Трактирщик грязно выругался, чуть подумал и неохотно кивнул:

– Договорились, покормлю твою доходягу... И брысь отсюда, не то гости подумают, что ты тут со мной за постой расплачиваешься.

* * *

Кашель душил, сгибал в дугу сидевшего на кровати немолодого человека.

– Почему не лежишь? – раздалось от порога недовольное восклицание Айри.

– Лёжа совсем задыхаюсь, – с трудом проговорил её отец. Глотнул воздуха и, успокаиваясь, продолжил: – А так... вот... отпустило пока.

Голос у мужчины был тихий, слабый – не из-за кашля. Так Бе́йтер Шарго́ говорил с детства. Но если в его детские годы это умиляло взрослых, то в зрелом возрасте для бродячего артиста голос стал проклятьем и бедой. Надо переорать рыночный гам, а ты что-то шепчешь. Поэтому Бейтер Шарго, уличный шут, придумал для себя образ немого деревенского дурачка – и в этой маске был неподражаем.

Дочь села рядом с Бейтером, обняла его за плечи:

– Ничего-ничего. Сейчас отдохнёшь до утра. Отлежишься.

– Отлежусь, – кивнул отец. – И даже не до утра. За всю свою бродячую жизнь отдохну.

– Кто меня учил не ныть? – нахмурилась Айри. – Я купила у знахарки настой чёрной болотницы. Выпьешь, приляжешь, а завтра снова в путь...

– Чёрная болотница? Ого! На какие деньги гуляем, огонёк мой?

– Ну... знахарка не слишком скряжничала. Сейчас принесу...

– Подожди. – Голос отца, всё такой же тихий, стал твёрдым. – Я не буду пить настой. Мне жаль, Айри, что ты потратилась, но зелье меня не спасёт. Я чувствую свою смерть. Она рядом. Смерть не кошка, её не прогонишь. Ты же знаешь, Айри, у кого я учился искусству прорицания...

У девочки горло перехватило от отчаяния. Вспомнился восторг, с каким она подслушивала за гадальной палаткой. Отец наряжался в широкое женское платье, надевал парик – волосы чёрные-чёрные, как у шаутис, только прямые. И вот тут его тихий голос был кстати. Клиенты вслушивались в каждое слово «госпожи Мурсиры», как в величайшую тайну. И сами невольно отвечали шёпотом. А с какими потрясёнными лицами выходили они из палатки! Айри Шарго хотела петь, бить в ладоши, кружиться в танце: её отец знает всё на свете!

Но зачем человеку знать про собственную смерть?

– Не грусти, – шепнул отец. – Ты же знаешь: смерть – это не навсегда. Мы ещё увидимся, девочка. За бродячую жизнь я накопил не так уж много грехов. Очищусь в аду – и добро пожаловать в новое рождение. А тебе всего четырнадцать лет. Подрастёшь, выйдешь замуж, родишь сына – а вдруг это буду я? Ох, чую: за каждый шлепок, который я тебе отвесил в детстве, ты мне отсыплешь десять!

Айри заставила себя улыбнуться.

А отец заговорил серьёзнее:

– Мне больно оставлять тебя одну. Но так бывает всегда: родители оставляют детей. Вот когда наоборот – это действительно страшно. Ничего. Четырнадцать лет... всё-таки не десять... У тебя есть ремесло. Люди его не уважают, но кое-как платят. Ты умеешь постоять за себя...

Он прервал речь, несколько раз ровно вдохнул и выдохнул воздух.

– Кашель подходит? – шепнула Айри. – Ты помолчал бы, отец.

– Я последний раз могу говорить с тобой, огонёк мой. Не увижу, как повзрослеешь, как выйдешь замуж... Хорошо бы он оказался не из наших, не из детей дороги.

– Почему, отец?

Дыхание Бейтера стало ровнее, он поднял голову, зашептал страстно, горячо:

– Я провёл в пути полжизни и понял, какое это богатство – своя крыша над головой. Какое это счастье – глянуть с утра в окно и увидеть там то же, что видел вчера утром. Я намотался по свету, огонёк мой. Больше не хочу. Спасибо, что уговорила Сурка...

– Отец...

– Не перебивай. А то опять начнётся кашель, забуду важное... Когда умру, поезжай в Энир. Помнишь старую Гекту?

– Её и захочешь – не забудешь.

– Найди её. Скажи: я помню всё, что она для меня сделала. И прошу, чтобы она и к тебе была доброй. А ты... ты замажь на повозке моё имя. Пусть будет просто «Цирк Шарго». Твой цирк. Я так хочу.

– Отец, я сделаю всё... но прошу, выпей настой! – В сердце Айри умирал последний отблеск надежды.

– Зачем зря переводить дорогое снадобье, огонёк мой?

В глазах Бейтера Шарго блеснули странные искорки, тихий голос стал протяжным и загадочным:

– Дитя, послушай «старую Мурсиру», гадалка зря не скажет: завтра, ещё Номо не успеет подняться к полудню, ты встретишь человека, которому настой будет нужнее, чем мне. Я...

Тут кашель вновь согнул дугой старого бродягу. Айри метнулась к кувшину с водой.

И ещё долго она то поддерживала теряющего силы отца, обняв за плечи, то пыталась подсунуть ему флягу с настоем, которую он упорно отталкивал. Но больше она не слышала от отца ни слова – до мгновения, когда поняла, что осталась одна на свете.

* * *

Ранним утром, когда занялась заря, Айри Шарго чёрным ходом выскользнула во двор.

У страусятника её ждал Сурок. Он ничего не сказал девочке. Молча помог выкатить из сарая небольшую тележку, расписанную пёстрыми полосами. Молча отпер страусятник и подождал, пока Айри выведет куцехвостую Плясунью.

Девушка заметила, что страусиха не потянулась к разросшемуся у порога кусту белоцветки. Значит, не голодна. Сурок сдержал слово.

Айри запрягла Плясунью, но не села в тележку, повела страусиху в поводу. Дорога впереди долгая, а Плясунья стара, лучше её поберечь.

Сейчас на девушке поверх яркого наряда был серый балахон – из-за страусихи. Плясунья, с её крошечным мозгом, норовила склевать с одежды хозяйки яркие украшения. Страусы арконской или вейтадской породы – те поумнее, у них мозг побольше. А Плясунья – дура беспородная.

Дорога была хорошая, ровная, вся в узорных тенях от листьев белых пальм, что стройно покачивались вдоль обочин. Плясунья выступала чинно и важно, радуясь тому, что тележка оказалась лёгкой. И даже москиты не кружили облаком вокруг одинокой путницы.

Но лучше бы дорога была в ухабах и колдобинах! Лучше бы тележка застревала в каждой выбоине – и приходилось бы её вытаскивать! Лучше бы Плясунья уселась прямо посреди дороги, ожидая, что её начнут бранить и уговаривать! Лучше бы москиты принялись жрать Айри безо всякой жалости!

Тогда, наверное, удалось бы забыть, как стиснула предсмертно её руку отцовская рука. Потом трудно было разжать отцовские пальцы. И не хотелось их разжимать. Хотелось сидеть рядом – до своей смерти.

Нельзя. Дети дороги не держатся за жизнь, но и не торопят смерть – так учил отец. Рано или поздно закончится любая дорога, но пока она есть – надо по ней идти. Даже если идти приходится в одиночку... впервые в жизни! И даже если в ушах стоит последний отцовский стон. На каждом шагу мерещится...

Стоп. Ничего ей не мерещится.

Вот этот стон донёсся справа, из зарослей черноягодника!

Айри остановилась. Сняла с пояса плотный холщовый мешочек и с привычной ловкостью накинула Плясунье на голову.

Страусиха испуганно задёргала шеей. Она каждый раз, словно впервые, удивлялась тому, что мир вокруг исчез.

Может быть, ещё позавчера Айри проехала бы мимо. Мало ли с кем беда? Ей-то что за дело?

Нет. Ещё позавчера ей не дал бы проехать мимо отец. Бейтер Шарго остановил бы повозку и под ворчание дочери полез в заросли. Уж такой был человек.

Сейчас Айри одна. Но... до сих пор – словно отец рядом. И девушка не может спокойно следовать своим путём...

Бродячая циркачка прошипела сквозь зубы ругательство, оставила на дороге тележку и Плясунью (куда они денутся?) и нырнула в пахучие заросли.

Девушка не боялась попасть в ловушку. Да, слышала она и про разбойников, и про недобитые банды шаутис, которые ещё ведут в лесах безнадёжную войну. Ведут себе и ведут, а зачем Айри стоном в кусты заманивать? Дорога пустая. Любой лиходей может выйти из зарослей и сгрести циркачку за шиворот. А драться ей – что на дороге, что в лесу...