"Инквизитор". Компиляция. Книги 1-12 (СИ) - Конофальский Борис

— На нашей улице один дом живых. Нотариус живет. А на той, что идет вдоль канала аж два с живыми. А вот, если на запад от канала свернуть, еще один дом с живыми нашли. Там каменотес живет, остальные говорить с нами не хотели, боялись. А каменотес стал говорить, хотя дверь не отпирал, — рассказывал Фриц Ламме.

— Твой человек, жулик еще тот, сказал ему, что мы еретики, так он собака, обрадовался, — произнес Скарафаджо, принимая от кашевара огромную кружку вина, отпивая большой глоток. — Фу, горло пересохло.

— Ага, так и есть, экселенц, посудник — еретик. Просил хлеба принести, мол, семья у него голодает, неделю все как доели.

— А дверь-то не открыл, — добавил Роха, отпивая вина опять, и с удовольствием и приговаривая, — Господь Вседержитель, как же это хорошо, не то, что у нас в Аланталуссии, конечно, но тоже очень, очень неплохое вино.

— Спросил, я его, знает ли он город, — продолжал рассказ Сыч, поглядывая, как Роха пьет вино, — а он говорит, мол, конечно знаю. Я с отцом, мол, его строил. Сказал, все расскажет, если мы ему хлеба привезем, завтра и привезем.

— Взять его нужно было, и сюда волочь, — сухо сказал Волков, он не был доволен, — до завтра тянуть не будем, сейчас поедем.

Кавалер встал.

— Экселенц, да никуда он не денется, — заверял Сыч. — Завтра на заре поедем, хлебушка свежего ему покажем, и все — наш будет.

Волков злился на этих двух дураков, не знали они, что солдаты Пруффа могут в любой момент поднять мятеж, или просто уйти. И пусть каменотес не помог бы ему пробраться в цитадель, но показать солдатам, что дела хоть как — то идут, было необходимо.

— Сейчас поедем, — сказал он тоном, не допускающим возражений. Но возражения последовали.

— Фолькоф, успокойся, — неторопливо говорил Роха, отпивая вина из кружки, — твой человек прав, никуда он не денется.

Кавалер пришел в ярость, только вот Роха этого не замечал.

— Экселенц, темнеет уже. Лучше завтра, — произнес Сыч, он-то как раз видел, что его господин черен от гнева, но продолжал, — мы можем в темноте сбиться, место незнакомое, да и не дай Бог, встретим кого в темноте. Лучше завтра, на рассвете, но ежели вы решили сейчас, то оно конечно.

Волков глянул на него свирепо, но понимал, что Фриц Ламме прав, и сказал поэтому:

— Иди, поешь, и будь готов завтра с рассветом найти дом.

Второй раз повторять Сычу нужды не было, он понял, что сейчас лучше быть подальше от господина.

А вот Рохе, который так и не почуял перемены в настроении кавалера, досталось. Волков схватил его за плечо, рванул на себя, и зашипел зло, в ухо, да так что вино у Скарафаджо расплескивалось:

— Послушай, Роха, ты мне лучше при людях не перечь, хочешь, что сказать, отведи в сторону.

— Да ты что, Фолькоф, — удивлялся Роха, стараясь удержать вино в кружке, — я и не перечил тебе, просто разговаривал.

— Меньше разговаривай, дурак, — продолжал беситься кавалер, — ты вроде тут как офицером себя почувствовал, так и веди себя как офицер, поддерживай меня во всем, потому, что дела у нас не Бог весть, как идут. Сегодня пока вас не было, сброд уйти собирался, и Пруфф этот… Крыса, как узнал, что мы какого-то знатного господина из еретиков угомонили, так первым бежать был готов, может и штаны запачкал. Чертов трус, а ты мне говорил, что он не трус, а просто дурак. А выходит, что как раз наоборот, — шипел кавалер.

— Какого, дьявола, я с тобой, Фолькоф, я с тобой, — заговорил Роха, пытаясь успокоить кавалера, — а кого вы приложили? Герб видал его?

— Видел, вон в телеге, щит его лежит, и штандарт, Ливенбах он.

— Ты и вправду Ливенбаха угомонил, ты лично? — лицо Рохи изменилось. Теперь он и сам видимо волновался. — В поединке? Насмерть? А какого из них?

— Хватит задавать мне вопросы, Пруфф и его сброд, трясутся весь день, еще и ты будешь?

— Так насмерть убил? — не отставал Скарафаджо.

— Ранили, но в голову, из мушкета, твои Хилли-Вилли. Его пажи увезли.

И тут лицо Рохи изменилось, он вдруг обрадовался:

— Хилли-Вилли? Из мушкета? — орал он. — В башку Ливенбаху? Ай да молодцы, не зря я их стрелять учил. Это я их учил стрелять, Я, Игнасио Роха. Где мои мальчики? Знают ли, кому они влепили пулю.

Он быстро и ловко нацепил свою деревянную ногу, словно сапог и вскочил:

— Хочу поздравить ребят, где вы, парни?

Волков поймал егоза рукав:

— Роха, впредь не смей мне перечить при моих людях. Слышишь?

— Я понял, Фолькоф, понял, ты теперь офицер. Теперь ты еще и рыцарь, все я понимаю, не дурак, авось, — отвечал Скарафаджо успокаивающим тоном и пошел к мальчишкам. — Просто думал, по старой памяти, как старые друзья… Поболтать можем.

— Можем, когда никто не слышит, — сухо сказал кавалер.

Встал, пошел к своей телеге.

А Роха опять заорал, размахивая кружкой с вином и приплясывая на своей деревяшке. Он был весел, хотя Волков догадывался о том, что дается ему это не просто. Скарафаджо орал и поздравлял Хилли-Вилли, так, чтобы все слышали. Он требовал для них вина и нахваливал их, называл их «мои ребята», и делал он все правильно. Мальчишки конфузились, от такого внимания, краснели, и были горды. А люди капитана Пруффа, видя, что Роху совсем не беспокоит ранение Ливенбаха, уже и сами не так тревожились. И стали тоже поздравлять мальчишек.

А потом, те, кто ходил за водой, взялись делить деньги, что были найдены у убитого сержанта, не забыв про долю кавалера, потом стали выпивать. И потихоньку, не сразу, уже почти в сумерках, кто-то стал петь солдатскую песню, и Скарафаджо ее подхватил, пел фальшиво, но громко и смешно. И у костра, где он сидел, стали собираться солдаты, подпевали, ели, смеялись.

А Волков, сидевший в одиночестве, с кружкой вина, мрачный и абсолютно трезвый, подумал, что не зря дал Рохе три талера и согласился взять с собой. Больше, чем на Роху, ему положиться здесь было не на кого. Не на Егана, не на Сыча и не на двух мальчишек, что сидят у костра с Рохой, пьяные и счастливые. И уж точно не на людей Пруффа, или двух монахов. Да, только Игнасио Роха, по прозвищу Скарафаджо, только он один, в этом провонявшем трупами городе, был человеком, на которого кавалер Иероним Фолькоф мог рассчитывать.

«Да, хорошо, что я взял этого колченого черта с собой», — подумал кавалер, и крикнул:

— Еган, уксус мне, буду мыться.

— Иду, господин, — кричал Еган, которому вовсе не хотелось уходить от костра, где было так весело, но слуга встал и пошел за ведром.

Он заметно хромал, но кавалеру казалось, что хромота его фальшива. Не так уж страшна была рана, которую брат Ипполит давно обработал и сообщил Волкову, что в ней нет ничего страшного, болт только порвал кожу, да малость мясо проткнул, на полпальца.

Кавалер разделся, стал мыться, Еган кряхтел, протирая его уксусом.

А он думал, думал о том, что этот день они прожили, но что ему делать дальше. Что ему делать завтра. Ждать, действительно, было нельзя, действительно можно было дождаться большого отряда еретиков, или язвы на ком-нибудь из людей Пруффа. Или каверзы от чумного, мерзкого докторишки. А еще он думал, о каком-то белом человеке, о котором говорила Агнес. Он думал обо всем этом постоянно. Весь вечер, когда остальные пили вино у костра и пели песни, он продолжал думать о завтрашнем дне. И хорошо, что он сегодня сильно устал, опасная стычка, пара тяжелых разговоров давали о себе знать, иначе эти мысли не дали бы ему уснуть.

Он лег в телегу, под плащ, не снимая кольчуги и сапог, как знал, что ночью придется вставать.

Луна была не меньше, чем в прошлую ночь, такая же огромная и такая же белая. И, так же как и вчера, кавалер залез на бочки, что стояли у стены и глянул вниз, там, на улице, опять слонялись люди, только было их намного больше, чем вчера. И они опять кидали камни.

Стоявший рядом арбалетчик Пруффа произнес:

— Господин, я кинул два болта вон в того, — он указал на самого близкого человека, — не мог я промазать два раза, а он стоит даже и не пискнул, ему словно до одного места мои болты.