Гибель отложим на завтра. Дилогия (СИ) - Аэзида Марина

– Я верю твоему слову, Белая Кошка.

– Тогда послушай еще одно. В этой битве не отказывайтесь от железной одежды, когда темные люди предложат ее. Прикройте тело. Нас не так много осталось, чтобы презирать опасность.

– Я думал об этом. И буду думать еще.

Шейра кивнула и спросила.

– А какова твоя дорога, Тйерэ-Кхайе?

– Регда-Илу стала моей спутницей. У нас недавно родилась дочь.

– Рыжая Регда, – в голосе Шейры мелькнула грусть. – Я по ней скучаю.

– Она тоже. Она обрадуется вести о тебе.

За разговором время пронеслось быстро, и Шейра не сразу заметила, как над вечерней равниной собрались низкие лиловые тучи. Лишь когда поднялась с земли, чтобы попрощаться, поняла – вернуться до грозы она не успеет. Тйерэ-Кхайе тем более.

– Мы не успеем, – повторила она вслух. – Надо скрыться, переждать грозу. Едем до рощи.

– Разве она так страшна? – усмехнулся Тйерэ-Кхайе.

– В это время года – да. Просто ты не жил в степи. Это не то, что в лесу. Лошади испугаются и понесут. Земля превратится в болото, оползет. Ни коням, ни людям не пробраться: ноги скользят, тонут. Я знаю случаи, когда люди захлебывались в грязи и умирали.

Тйерэ-Кхайе больше не пришлось уговаривать, он без слов вскочил на жеребца, и вслед за Шейрой понесся к лесу. Успели они вовремя, как раз с первыми каплями. Спустя всего лишь секунду небеса разверзлись, и хлынул страшный ливень. Тяжелые капли пробивали лесную крону, так что айсады вымокли с головы до ног, но главное, что здесь им не грозило увязнуть в земле: укрепленная древесными корнями, покрытая травой и палыми листьями лесная почва не так быстро поддавалась размывающей силе влаги.

Больше они ни о чем не говорили, вслушиваясь в боевую песнь грозы. Лошади, привязанные к деревьям, при вспышках молний и громовых раскатах вздрагивали, ржали, испуганно прядали ушами, но сорваться с привязи и убежать не пытались. Должно быть, особым звериным чутьем понимали – здесь безопаснее, чем на просторе.

Гроза закончилась лишь к середине ночи, но только под утро сошла вода, и степь позволила айсадам двинуться в путь.

– Та нить, что нас связала, пусть не прервется никогда.

Аданэй вернулся во дворец Эртины ненадолго. Избегая с кем бы то ни было говорить и встречаться, почти сразу он со свитой отбыл в Эхаскию с визитом к царю Иэхтриху. И эта встреча удалась на славу. Для того чтобы Иэхтрих поверил в правду о гибели Отрейи, рассказанную Аданэем, пришлось прихватить с собой одного из стражников, охранявших тогда покои пленниц. Мужчину на неделю поместили под неусыпное наблюдение в запертой комнате, а на исходе этого срока напоили цветным зериусом, чтобы у царя не осталось и тени сомнений в честности илиринцев. Надо было видеть, как побледнел, а следом за этим побагровел регис, узнав истину. Теперь уже никогда, никогда не станет он поддерживать Отерхейн и проклятого Элимера!

Но даже эта удача не развеяла тягостные думы Аданэя. Стоило вновь оказаться в Эртине, как навалились воспоминания, придавив к земле тяжелым гнетом. Он часами бродил по дворцу, подобно отрешенной тени, подолгу смотрел на статую мальчика-раба или стоял в комнате, где некогда жил Вильдерин и в которой теперь все переделали: в ней больше ничто не напоминало о смуглом любовнике Лиммены.

"После того мальчика, – думал Аданэй, – осталась хотя бы статуя, которая до сих пор тревожит сердца людей. А что осталось после тебя, Вильдерин? Ничего. Кроме этого треснувшего гребня, который, наверное, закатился в дальний угол и его никто не заметил. Может, он провалялся бы там вечно, если бы я его не нашел. А теперь сжимаю в руке. Будто сжимаю твои кости… Только от тебя не осталось даже костей. Только неживой крохотный обломок. Ничего. С тебя не напишут полотен художники, не создадут статуй скульпторы, и менестрели не расскажут твою историю в песне. У тебя никогда не родятся дети, а у детей – внуки. Что же останется после тебя? Ведь скоро не будет даже воспоминаний. Уже сейчас разве кто-нибудь помнит о рабе Вильдерине кроме меня и, наверное, Рэме? Но с нашей смертью даже эта хлипкая память оборвется, и твой образ канет во мглу, растворится во времени среди мириадов других таких же – безликих, безымянных".

– Какой смысл стоять у статуи и пялиться на нее часами? – услышал Аданэй бесцветный голос за спиной. Обернулся – на него смотрели пустые глаза Аззиры, которая днем, как всегда, походила на покойницу.

– Смысла, пожалуй, и впрямь немного, – прошептал он. – Но что еще мне остается?

– То же, что и раньше.

– Раньше он был жив. А сейчас – мертв.

– И что? Мало ли рабов умирает?

– Это для тебя он раб, а мне он был другом.

– Ну и что?

– И это я виноват в его смерти!

– Ну и что?

– Ты что, правда, не понимаешь?! – повысил Аданэй голос. – Вильдерин для меня не просто раб! Он был мне дорог! Но сейчас он мертв, я убил его. И еще твоя мамаша, которая как-то очень вовремя убралась в Якидис. Наверное, почувствовала неладное!

– Так ты кого жалеешь – его или себя?

Аданэй потрясенно умолк. Неужели все готовы видеть в нем существо, озабоченное только собственным благополучием? А может, это не так уж и далеко от истины?

Аззира продолжила:

– Себя, конечно. Потому что твоего друга-раба жалеть ни к чему. Жизнь куда хуже смерти.

– Его тело бросили на съедение псам, – прорычал он. – Ты можешь себе это представить? Можешь?! Откуда в тебе эта бесчувственность?!

– А какая разница, что после смерти делается с телом?

– А если бы это был Шлееп?

– Я бы умерла с ним вместе, а не разыгрывала траурное представление.

– По-твоему, я играю?

– Перед самим собой. Как всегда.

– Сука! – выпалил он.

Аззира только пожала плечами в ответ на оскорбление, которое ее никогда не трогало.

– Я действительно не понимаю, о чем ты переживаешь. Ему повезло. Я бы тоже хотела умереть.

– Но почему-то до сих пор жива, – едко уронил Аданэй.

– К сожалению. Я не могу сейчас умереть.

– Лицемерка!

– Я никогда не лицемерю, мой бог. Всегда говорю правду, поэтому ты злишься. Я говорю, что тебе жалко себя. И я говорю, что не так уж плохо уйти из этого мира в мир теней. Но у меня не получается.

– Погоди отчаиваться, – выплюнул Аданэй, – может, умрешь родами! – и отправился прочь, услышав, как она равнодушно пробормотала ему вслед:

– Может быть. Но я сомневаюсь.

После этого разговора Аданэй, предупредив только советников, вновь отбыл из Эртины в один из загородных домов. Там, среди деревьев, вдали от дворцовой суеты, хотел он прийти в себя, успокоить расшатанные нервы. И ему это почти удалось. Вот только надолго он там не задержался: царь не мог позволить себе выпасть из жизни страны. Кроме того, он понимал, что не найдет в себе ни сил, ни желания навсегда отойти от суматошной изорванной жизни столицы и забыть о двуличных пафосных дворцах.

Равно как не сумеет позабыть и Аззиру. Как судьбы своей не миновать, так не убежать и ему от этой зеленоглазой ведьмы, хоть душу рви, а не убежать. Несмотря на всю злость, которую жена зачастую вызывала в нем словами или поступками, несмотря на то, что периодически он чувствовал смутный порыв убить ее – несмотря на все это, – ее образ, глаза и сластолюбивая улыбка не отпускали. Перед внутренним взором стояло вожделенное тело и взгляд, обещавший бездну наслаждений и муки, пронизывающий насквозь, сдирающий все покровы, заглядывающий в такие глубины души, которые даже ему самому казались далекими неизведанными островками, поглощенными мраком.

Они недобро расстались перед его отъездом в загородное имение. Но разве могло быть иначе? Редко выпадал хотя бы один день в их череде, чтобы женщина хоть чем-то не вывела его из себя. Неизвестно, что он рассчитывал услышать от Аззиры. Слова поддержки? Понимания? Сочувствия? В любом случае, ни того, ни другого, ни третьего он не услышал.