Золотая свирель - Кузнецова Ярослава

Я промокла сразу же и насквозь. Лил дождь, не ливень, а просто сильный дождь, который и к утру не кончится. Тонкое платье отяжелело и облепило ноги, стесняя шаг. Я быстро начала мерзнуть, ведь лунный шелк — невеликая защита, когда ты один на один с осенью.

Улицы были черны, пустынны и незнакомы, а по ногам мчался водяной поток, полный песка и какой-то ветоши… а может, просто палых листьев. Я брела наугад, не очень-то стараясь отыскать гостинницу. Зачем ее искать, если там меня никто не ждет? Дождь смывал кровь и грязь, и наполнял холодом мое пустое сердце.

Такая иллюзия полноты.

А еще ты не хочешь идти к людям, Леста Омела, потому что постыдно ревешь, а под дождем и в темноте очень удобно обманываться и делать вид, что ты не упиваешься жалостью к себе, а просто промокла. Скате, между прочим, сейчас гораздо хуже. Представить страшно, как ее порубили… крыло чуть не целиком оттяпали.

— Эй, сестричка! — Хриплый голос откуда-то снизу. — Пода-ай…

Нищий. Вот неуемный, ночь же на дворе, полз бы в свою нору!

— Нет у меня денег.

Я перешагнула вытянутые поперек улицы ноги.

— Руку подай! Встать помоги…

Есть просьбы, в которых нельзя отказывать. Нельзя, и баста.

Я повернулась, ухватила протянутую руку. Скользкую от воды, неожиданно горячую. У человека был жар.

Даже держась за меня, встать он не смог. Пришлось подставить плечо.

— Сестренка… спаси тебя Господь… — Он с трудом глотал воздух, навалившись на меня. Дыхание его пахло не вином, а свежей кровью. — Помоги старине Рохару… крылышки подрезали старине… Озолочу. И боженька тебя не забудет.

— Крылышки? — у меня сердце ёкнуло.

— Крылышки, сестренка. Правое чуть не целиком оттяпали.

Без слов я подлезла под левую его руку и обняла за пояс. У него даже плаща не было, только суконная безрукавка на голое тело и промокшие, сбившиеся бинты в размытых темных пятнах.

— Куда идти?

— К себе веди, сестренка. Замели мое гнездышко.

К себе? В гостиницу? Ага, пустят меня в гостиницу в обнимку с бандюком порезанным!

— Не боись, сестренка. — Здоровая рука стиснула мне плечи. — Озолочу, головой клянусь! А боишься — просто отведи куда подальше… под крышу куда-нибудь. Чтоб не посередь улицы Рохару Лискийцу помирать.

— Я не знаю города. Сам говори, куда идти. Какой-нибудь дом заколоченный, но не заброшенный. Откуда хозяева съехали или отсутствуют временно. Я открою дверь, только покажи такой дом.

— Сестренка… ты ж и впрямь сестренка, своих нельзя бросать, да? Знаю такую хату, недалеко совсем… Дай Бог удачи тому кто тебя верному закону обучил, ты мне поможешь, я — тебе, когда нужда придет…

— Силы не трать на болтовню, а? Я тебя и так еле тащу.

— Да я молчу, молчу… Вот туточки сворачиваем… а там совсем рукой подать…

— Черт! Держись на ногах!

— Из-з-зни… Башка крутится…

— Язык у тебя крутится. Свернули. Куда теперь?

Он огляделся, тяжело дыша. Здоровенный кабан, хотя немолодой уже, башка вся седая… или светлая, не поймешь. Если грохнется, я его не удержу. И не подниму потом.

— Вон туда. Это дом Камо Барсука, он бобылем жил и деньги в рост пускал, а неделю назад помер. А родственнички его тридесятые из-под Ютта шут знает когда приедут.

— Не трещи. Положу тебя на койку, тогда хоть песни пой.

— Да я молчу, молчу…

В струях дождя нарисовалась стена в разводах, ряд закрытых ставен и черная мокрая дверь, обитая железом и запертая аж на три огромных замка.

— Слышь, сестренка, может, с черного хода лучшее зайти? Так и так его открывать, замки обратно вешать…

Я пошарила запазухой и достала золотую свирель на шнурочке. Спутник мой качнулся вперед и чуть на сверзился наземь вместе со мной.

— Держись!

— Экое у тебя орудие, сестренка…

— Орудие у меня что надо.

Одной рукой я приставила свирель к губам и заиграла.

Фа, соль, соль диез. Фа, соль, фа.

Капли ползли по черному дереву и полосам металла. Верхние углы, где дождь не доставал, затягивала испарина, белесая, словно налет на сливах. Я играла, зная что доски двери постепенно становятся тонкими как пергамент, а железо хрупким как лед. Бумага и тонкие льдинки, такие бывают на осенних лужах, когда вся вода превращается в ледяную вафельку, накрывшую углубление в земле.

Руки у меня были заняты, поэтому я пнула дверь ногой. Доски треснули, проломились внутрь и осыпались, открывая непроглядный, похожий на пещеру, проем.

— А-аххх, — выдохнул мой спутник, надавливая всей тяжестью на онемевшее плечо. — Сейчас розовые черти полезут. Лискийцу больше не наливать.

Я спрятала свирель.

— Ну-ка, шагай вперед! Давай, раз, два… Вот молодец. Холера, ни зги не видно…

— Дырка-то… так и будет?

— Зарастет. Уже заросла. Рохар, не было никакой дырки. Мы сквозь дверь прошли.

— Была дырка!

— Ну, была так была. Уй! Что это, лестница?

Лестница, ага. Наверх. И лавка у стены. И дверь в боковую комнату. Глаза мои попривыкли к темноте, и она не казалась уже такой кромешной.

— Посиди здесь, я добуду огня и осмотрюсь.

Я сгрузила Лискийца на лавку и полезла наверх, в ту часть дома, где должны быть спальни. Обнаружила несколько забитых пыльной рухлядью комнат, где черт ногу сломит, особенно в темнотище. Пришлось спуститься на поиски кухни, в кухне отыскать кресало и бутылку с маслом, запалить огонь и вернуться наверх. Все это время раненый бандит терпеливо ждал, только иногда покашливал со своей лавки.

Высокое Небо, какой тут оказался хламовник! Похоже, покойный Камо Барсук не выбрасывал ничего и никогда. В комнатах воняло гнилью и мышами. Чтобы добраться до сундуков, мне пришлось свалить на пол груды плесневелого тряпья, из которого побежали тараканы. Полотняные простыни в сундуках были совершенно новые, но бурые пятна указывали на их почтенный возраст, кроме того, они отсырели и кое-где зацвели. Все надо просушивать, а дом протапливать, но пока спасибо и на этом. Я приготовила больному постель и спустилась вниз.

— Рохар, последний рывок. Заберешься по лестнице?

— Райена, — сказал он мне. — Раюшка. Что ты тут делаешь? Ты же умерла.

И я отчетливо поняла, что морока только начинается.