Огневица (СИ) - Шубникова Лариса

Танок не начинали, ждали Всеведу, а она не торопилась отчего-то… Шепотки поползли по толпе, но веселья не убавили. Радость-то во всем можно сыскать, даже в ожидании. Поглядеть на светлую речку, на солнышко вечернее, на листву кружевную, зеленую, на людей красивых и довольных.

— Вот такое мое слово, Рознег. — Деян прихлопнул ладонью по столу. — Ты не виновать Некраса, он девки не спортил. Позор на себя берет, сам сказал. А чтобы Цветава уж дюже сильно не серчала, ты с вена возьми ей два золотых. Будет девке радость и приданое.

— Деян, что родней нам не быть, то я уразумел. Одного не пойму, чем дочка-то моя не угодила? Чай не мухрая! С чего отлуп даете, а? — Рознег хмурился, ярился.

— Сын так порешил, а я согласился. Все на том, Рознег. С домка твоего мы выселимся сей день, а торговать в Лугани будем, как и везде. По чешуйке с деньги. Токмо и ты уж плати полную цену, Новик, за то, что товар твой насадой возим, — и хитро так прищурился старший Квит.

— Погоди, Деянка. Вот ты шельма! Ить пошел торг-то, чего ж на корню рубить? Ну, не снюхались дети наши, а мы-то с тобой, чай, не расплевались, — Рознег тревожился, говорил быстро, слова сыпал часто.

— Откуль мне знать? Ты вон брови насупил, аж смотреть боязно. Коли хочешь дела вести, как раньше, так я не противлюсь. Деньга-то сама не прилипнет. Так что, Рознег? С домка-то съезжать? — Квит улыбался уже, ус подкручивал.

— Сиди уж, хваткий. С вена два золотых за Цветаву мне пойдут, остальное верну токмо опосля пахоты. Перетопчись малое время, а я к тому дню Цветаву отправлю к родне дальней. Незачем ей тут сплетни на себя навешивать, — Новик подался к Квиту, подмигнул.

Купец купца завсегда уразумеет: сошлись, срядились, и стукнули по рукам! Запили кваском холодненьким, а уж потом и нашептал Деян приятелю о Военеге, о вече и упредил готовиться. А промеж всего и торг делать шире — деньгу сшибать. С Ладимиром притянется в Лугань два десятка дружинников, да и Военег приведет своих. А уж те точно пойдут сбывать награбленное. Так отчего же не заработать, а?

Шептались два мужа бывалых, рядились до тех пор, пока солнце не опрокинулось к Мологу, и в окошко малое не внесло свежего ветерка. Поручкались купцы, поклонились друг другу и разошлись.

Рознег прощально махнул с крыльца богатой домины своей Квиту, и крикнул:

— Цветавка! Подь сюда!

Девушка словно того и дожидалась, выскочила из-за угла хоромины — нарядная, красивая — подлетела к отцу, улыбнулась. Видно ждала новостей о грядущем обряде.

— Вона как! Вырядилась к танку? Забудь. Ныне дома сиди и от людей прячься. Забирают Квиты вено за тебя, не будет обряда. Позорить не стали — навроде как мы вертаем и отлуп даем. За тебя вира два золотых. Подарочек тебе, Цветава, — Рознег нахмурился, руку поднял, и влепил широкой ладонью по щеке дочери, ударил не сильно, но обидно. — А это тебе от меня подарочек! Кормил тебя, кобылища, одевал, работой не маял! А ты парня не смогла удержать? На кой ты сдалась такая бездельная? Теперь сиди и смотри, как золотишко Квитов у тебя из-под носа уплывает.

Сказал и пошел в дом, оставил дочь одну на крыльце. Жаль не видел отец, какой лютой злобой сверкнули синие глаза Цветавы, как хищно скрючились пальцы, унизанные кольцами.

— Нельга, разлучница, пожалеешь, за все мне ответишь. А ты, Некрас, рано волю почуял. Мой будешь, мне обещался, — прошептала зло, решительно.

От автора:

Новь — новый урожай.

Глава 20

— Некрас, ты очелье-то не забудь и навеси. Какая же девка без них, а? — Деян расселся на лавке, держал в руках малый жбанчик с брагой.

— Чего? — Некрас уставился на отца, не разумея, что тот говорит.

— Того. Вырядился, как баба, ну так и приукрась еще. Вона, возьми лучинку и брови себе подчерни, — отец потешался, но не зло, а отрадно.

— Тьфу! За что тебя мать любит, не ведаю. Я б с тобой и одного дня не прожил, — отругивался сын, но как-то вяло, без огонька.

— Во, и говоришь, как баба. Давай, сын, черни брови-то, — Деян скис от смеха, едва не расплескал бражку.

— Бать, спасибо, — Некрас поклонился отцу. — За все. И вот еще что, с Цветавой я сам переговорю. Повинюсь. Девка-то обижена.

— Что, гложет тебя? Ну так-то оно так… Повинись, сними камень с сердца. Но помни, что правда твоя. С постылой не жизнь — маята. Себя запечалишь и девке через то счастья не прибавится. Иди нето, ищи паву свою, — Деян кивнул, мол, понял тебя, сын.

Некраса как ветром сдуло. Выскочил на крылечко, в который раз оправил нарядную рубаху, тронул богатую подпояску и провел рукой по волосам. Оглянулся сторожко и посмотрелся в кадку с водой — на себя полюбоваться. Нового ничего не приметил, а тем, что было остался доволен. А уж потом быстрым шагом направился к берегу светлой Свирки, откуда слышался гомон людской толпы, смех и заливистый посвист дудок.

Танок шел отрадно! Впереди всех Зимка Суропина — девка круглая, светленькая, вот прямо как этот тихий теплый вечер. Цветавы не было, и понятно с чего. Обрядный танок завсегда невеста ведет, а Рознеговна жениха лишилась. С того теперь вела танец Зимка, и как вела! Извивала таночную ленту* меж деревьев, и так вильнет, и эдак, а все одно — красиво.

Венок на Зимке огромадный, улыбка на всю мордашку, рубашка беленькая, а сама девка — счастливая. Непригожа, то правда, но любовь и не таких красит. Девичья краса недолгая, и вся в пригожести, а бабья в ином: в глазах счастливых, в морщинках добрых, что появляются у глаз, коли улыбаться все время и радоваться. При любимом и любящем муже каждая жена — красавица.

Квит на танок любовался недолго и издалека. Промеж березовых светлых стволов пытался углядеть Нельгу, а ее и не было. Парень затревожился, головой завертел туда-сюда, и ведь приметил! Вдалеке мелькнула белая рубаха, и коса цвета светлого медка. Вот на ее мягкий блеск и кинулся Квит, понимая, что ведет себя, как подлеток неразумный.

Бежал по рощице, прижимал к боку холщевую суму, что висела на плече, и выискивал любую. А она как морок, как наваждение то появлялась меж деревьев, то пропадала. С того Некрас сердился, радовался и сам себя не разумел.

Остановился, выдохнул и понял — ловить надо не так. Побежал широким кругом, да и встал на пути Нельги. Иной дорогой она бы не двинулась. И ведь поймал, шельмец!

Нельга вышла прямо на него, да и пошагала мимо, будто спала на ходу. Некрас приметил слезы в ярких глазах.

— Медовая, хучь бы глянула. Чай не дерево, живой человек, — удивился, когда девушка вздрогнула и на него уставилась.

В глаза красивых горе плещется, да не простое, глубокое. Заволновался, но себя сдержал, шагнул к Нельге и улыбнулся.

— По всему вижу, что не ждала. А я то, дурень, все сапоги стоптал, инбирь искал для красавицы одной луганской. Улыбку-то кинь, жадная.

— Некрас, здрав будь… — голос ее прошелестел листвой опавшей, инако и не скажешь.

— Я-то буду, а вот ты? Плакать принялась? С чего? Вот он я, живой и здоровый. Слезы-то по мне льешь? — шутить шутил, но с тяжелым сердцем.

Она молчала, смотрела внимательно, а потом взяла и улыбнулась. Несмело так, осторожно. Но улыбка эта светлая, сквозь непролитые слезы, Некраса подкосила. Не удержался, шагнул к Нельге и обнял крепко.

— Скучал за тобой, медовая. К тебе ехал, а ты печалишься. Ты слово молви, кто обидел? Вмиг того башки дурной лишу. Веришь мне? — зарылся носом в душистые волосы. — Не молчи.

А она возьми и зарыдай! И так жалобно, словно дитёнок. Голову на грудь ему уронила, горячими слезами всю рубаху залила.

— Боги меня обидели, Некрас. Ума не дали, — всхлипывала, прижималась тесно, словно защиты искала.

Некрас едва разум не обронил от нежности такой и покорности, но плотское сдержал, разумея — не до того ей сейчас.

— Нашла об чем слезы лить. Я вон живу без разума и радуюсь. Много ума — много горя, — погладил плаксу по волосам, словно по шелку рукой прошелся.