Сыскарь чародейского приказа - Коростышевская Татьяна Георгиевна

В сумерках Ляля наконец сняла свои очки, ее глаза были уже привычными — голубыми и слегка влажными.

Заходил Бесник — посмотреть, как я тут, и предложить проводить домой. Я отказалась, сославшись на срочную работу, и он ушел.

— Армия твоих поклонников растет! — шутливо провозгласила Ляля. — А где же основной претендент на твою руку и сердце?

О ком я подумала? Правильно, о Крестовском. Даже сердце зашлось в уже привычной сладкой истоме. Ольга Петровна моего состояния не поняла, продолжив:

— Мамаев тебе уже кольцо подарил?

— Какое кольцо? — Облегчение, что речь пойдет не о шефе, слегка притупило мою природную сообразительность.

— Обручальное! Или так и будете своими свободными отношениями чиновничий люд смущать?

— Ты же понимаешь, что у меня с Эльдаром нет ничего? — осторожно спросила я.

— Я в этом не уверена.

— Точно.

— Он на тебя по-особенному смотрит.

— Тебе кажется. Он просто зашел ко мне в гости, по-дружески. Если бы его высокопревосходительство сразу не решил, что у нас страстные амуры…

— Не хочешь говорить, не надо, — обиделась Ляля и отвернулась к своему самописцу.

Я не знала, что еще привлечь в качестве убеждения. А ведь я хотела у нее о Крестовском спросить — действует он на нее или нет. А теперь-то время неудачное.

— А где у нас самописец починить можно? — спросила я на тему нейтральную.

— Только у гнумов, ну или хозяйствующего дядьку попроси, это его обязанности.

Просить дядьку мне не хотелось. Я заранее могла все его велеречивые оправдания по памяти воспроизвести. Посему оставались только гнумы. Так и вышло, что еще через два часа, попрощавшись с Ольгой Петровной и поблагодарив ее за науку, я стояла перед дверью мастерской «Гирштейн и сыновья» и поправляла на плече ремень самописного чехла.

Марк Иренович сидел на своем рабочем месте у стены, кузнецов в помещении уже не было, видно, их рабочий день был уже закончен.

— Добрый вечер, — поздоровалась я.

— Ночь уже скоро, — ответствовал гнум. — Какими судьбами ты меня на этот раз арестовывать пришла?

Водрузив на столешницу свой самописец, я сиропно попросила:

— Помоги, мил-человек. У меня в этой дивной машинке «ять» западает.

На грубом лице Марка читалось желание мне отказать, читалось оно минуты полторы, пока не сменилось хитрой полуусмешечкой.

— Баш на баш, коллежский асессор.

— Чего надо? — Я присела на стул для посетителей и приготовилась выслушивать требования.

— У меня твоими стараниями батюшка производство зеркал отобрал.

Я степенно кивнула.

— Сам теперь таким выгодным предприятием заниматься хочет, — продолжил Гирштейн-младший. — Выходим из тени, чистые руки, свободная совесть и прочая лабудень…

— Ну, — подогнала я докладчика.

— Только вот оформлением акциз мне велено заняться.

— Так и я в поборах не сильна.

— Глаз у тебя вострый, — с отвращением проговорил гнум. — Глянь им, что тут сделать можно, а я за это твой самописец перелатаю.

— А ты сможешь?

— Мастерство не пропьешь! — сказал Марк Иренович и достал из нагрудного кармана крестовую отвертку. — Гнумская матерь мне в помощь.

Уж не знаю, чего там напомогала моему бывшему арестанту его матерь, но уже через десять минут мой самописец превратился в груду шестереночек, планочек, плашечек, проволочек и трудно опознаваемых бирюлек. У меня дело шло получше — за те же самые десять минут я просмотрела бухгалтерские тетрадки и откинулась на спинку стула, рассеянно поглядывая по сторонам.

— Углядела? — спросил гнум с раздражением.

— Ага. Тебе расскажу только после того, как самописец мне обратно соберешь.

Уговор есть уговор. Марк кряхтел над деталями, я встала размять ноги, прошлась по помещению. Мне всегда было любопытно взглянуть на кузнечное дело, так сказать, изнутри. Здесь были молоты и наковальни, ковшики и ковшищи с водой, мехи, какие-то формочки, среди которых я заметила тех самых паучков с зеркальной оправы. Я подняла с табурета колечко паучьего хоровода.

— Любопытствуешь? — Марк, видно, тоже решивший поразмяться, подошел ко мне.

— Забавно, у тебя тут, оказывается, и не пауки вовсе, а жуки.

— Это еще почему?

— Потому что у паука восемь ног, а у твоих малышей — по шесть. — Я помахала в воздухе формочкой и замерла.

А сколько ног было у того рисунка на стене церкви? Шесть? Восемь? Точно не восемь, иначе меня бы это сейчас не заинтересовало.

Марк, потеряв интерес к разговору, копался в какой-то куче хлама, наваленного в углу, ухватился за торчащую проволочку, потянул на себя. Я быстро вернулась к столу, взяла карандаш и первый попавшийся клочок чистой бумаги. Зрительная память у меня о-го-го! Тельце, голова, хелицеры, ноги… Я даже глаза прикрыла, позволяя рукам самим вспоминать изображение. Грифель шуршал по поверхности бумаги, я рисовала.

— Нет числа твоим талантам, коллежский асессор, — сказал вернувшийся на свое место гнум. — Я тебе там саму клавишу заменю. Металл — заговоренное серебро, вещь дорогая, но для тебя, так уж и быть…

Я промолчала, хотя прекрасно помнила, в какой помойке его драгоценный металл еще пару минут назад валялся, и открыла глаза. Ног у паука было десять! Десять!

Что это нам дает? Да почти ничего.

Гнум кашлянул, привлекая мое внимание:

— Принимай работу.

Мой самописец был как новенький. Даже лучше новенького, в чем я убедилась, пробежавшись пальцами по клавишам, а еще он перестал выпускать из-под валика клубы буроватого дыма. Перфектно!

— Твоя очередь. — Марк вертел в руках старую проволочку с буквой «ять» на конце, пальцы его споро двигались, сплетая из серебряной нити какие-то узлы.

Я не чинилась:

— Значит, так: акциз у тебя такой большой, поскольку ты пытаешься по ведомству развлечений свои зеркала проводить.

— А надо по какому?

— По телефонному! — Я подняла вверх указательный палец. — Нешто не слыхал, что наше императорское величество освободил от податей все производства, с модернизациями связанные? Гнумы же первые от того указа выиграли, частные поезда строить принялись да телефонные провода плести. Твои зеркала только вместе с телефонными аппаратами работают?

Гнум кивнул, слегка ошалело хлопая глазками.

— Модернизация налицо, — торжественно закончила я. — И если я все правильно по деньгам прикинула, ты мне теперь пожизненно должен бесплатно самописцы чинить.

Слово «бесплатно» гнуму не понравилось, он задумчиво пожевал губами:

— Баш на баш?

— У тебя есть что мне предложить?

— Информацию, коллежский асессор. Если договоримся, я расскажу тебе, где я раньше эту, — он ткнул пальцем в мой рисунок, лежащий на столе, — страховидлу видал.

Я согласилась. Пожизненно чинить самописцы я как-то и не планировала. Разве что чинильную мастерскую открыть, но чиновникам свое дело вести по закону не полагается.

— Лет семь назад я делал печать на заказ, тоже, кстати, из заговоренного серебра.

— Для кого?

— Для эстляндского неклюдского барона.

— Чародейскую печать?

— В нашем деле без чародейсва никак. Она называлась… Погоди… Красиво же называлась… «Печать отвержения». Точно!

— А почему ты уверен, что паук тот же самый? За семь-то лет позабыться могло.

— Я таких вещей не забываю. У тебя вот здесь, — плоский ноготь заскользил по рисунку, — очень характерный переход от головы, и здесь, где ножные крепления, и рога эти…

— Хелицеры, — рассеянно поправила я.

Значит, неклюды? Надо будет допросить Весника. Мне же запретили! А, плевать. Сама потихоньку разузнаю.

— Эстляндия — это же далеко очень?

Гнум с готовностью развернул на столе карту и показал мне окраинную губернию.

— А чего этот барон через всю империю к тебе добирался? Ты же семь лет назад небось подмастерьем еще был.

— Талантливым подмастерьем! — обиделся Гирштейн-младший. — А добирался он не ко мне, а к величеству. Я так понял, то ли у него аудиенция у монарха была, то ли вообще всех неклюдских баронов Бериндий в Мокошь-граде собирал. А печать неклюд мне уже заодно заказал, сокрушался еще, что эстляндские гнумы жаднее столичных. Пришлось поэтому слупить с него втридорога, чтоб честь столицы поддержать.