Рыцарь умер дважды - Звонцова Екатерина

— Будет сделано, — бодро обещает Цьяши и поворачивается ко мне. — Эй, неженка, в этот-то раз поможешь мне? Не мисс жрице же пачкаться…

— Нет, — неожиданно возражает светоч. — Оставьте мне Эмму. Я хочу сказать ей пару напутствующих слов.

— Хорошо, Эйриш! — Кьори торопливо кивает. Она все еще выглядит смущенной и испуганной. — Цьяши, идем. Я помогу тебя с этим… этим телом.

— Славно, пойдем бросим его в кусты!

Обе отступают. Предпочитаю не оборачиваться и не наблюдать, как они поволокут окровавленного индейца по траве. Выпрямляю спину, теперь стараюсь не отводить взора от неба в глазницах Саркофага. Невольно я снова начинаю гадать, кто там, как выглядит существо? Я испугаюсь его, если…

— Ты веришь в своего Бога, Эмма, верно?.. — Он обрывает мои мысли. Не видя смысла лгать, я киваю. — Тогда… что бы ты спросила у Него, если бы могла взглянуть прямо в глаза? Так, как глядишь сейчас в глаза мне?

Кулаки сжимаются, ногти впиваются в ладони. «Где Ты был, когда убивали Джейн?» «Где Ты был, когда стреляли в меня?» «Как вообще Ты допустил, что у нашего мира есть несчастный брат — изуродованный, дикий?» «Единственный ли он?» Вопросов множество; я не знаю, какой обрушила бы на Господа первым, если бы вообще дерзнула заговорить с Ним. Впрочем, даже теоретическая возможность нелепа, и вместо того чтобы задуматься, я произношу:

— А вы сможете передать вопрос, мистер, и принести ответ? Вы священник? Ангел?

Запоздало осознаю: не сдержалась, надерзила, сейчас меня испепелят или прогонят. Но то, что между мной и Господом, — только наше и не нуждается в посредниках. Я потупляюсь. Трава и мох идут смеющейся волной.

— Храбро! Так ответила бы и Жанна.

Он не сердится и не замечает: от собственной резкости я дрожу не хуже крольчонка. Бормочу какие-то извинения, пожимаю плечами, думаю, как бы перевести разговор… Голос светоча — очень тихий — вдруг меняет интонацию:

— Я на твоем месте помолился бы за сестру, хорошо помолился. Хотя… знаешь, я сомневаюсь порой даже в Звездах, позволивших заточить меня здесь; они злы и насмешливы — наши боги. Каков твой? Впрочем, не отвечай. Я знаю и Его…

Мурашки по спине. «Легенда о Жанне не окончена». Я повторяю это одними губами, но меня слышат.

— Вот именно, Эмма. Не окончена, как и моя. Нет ничего опаснее неоконченных легенд.

— Вы пугаете меня, — признаюсь я, и его глаза загораются. — Я… что, должна помочь? Джейн? Или вам?

— Пока ты в таком положении, — светоч по-прежнему говорит глухо; две девушки в отдалении вряд ли могут слышать, — что выбираешь не между «должна» и «не должна», а между «хочу» и «не хочу». Так чего ты хочешь, Эмма?

— Домой, — не владея собой, скулю я. — Хочу… покоя!

— Так иди, — просто отвечает он. — Иди. — И так же просто добавляет: — Но покоя не будет. Поздно.

Меня будто обдают ледяной водой. Предательски трясутся колени, и в поисках опоры я тяну руку вперед. Пальцы находят массивную руку светоча, сжимают ее. Камень на ощупь — шершавый и скользкий, то ли от лишайника, то ли от чьих-то личинок.

— Боже… — шепчу я. — Что вы имеете в виду?

И снова в зеленом космосе глаз вспыхивают звезды.

— Внимательнее, Эмма. Берегись. Вокруг обманщики и чужие глаза. И помни: для некоторых ты заменила сестру, а нельзя заменить кого-то и не заплатить за это.

— Но я…

— Грядут великие события. Но если повезет, — голос становится вкрадчивым, — тебе не придется в них участвовать.

Цепляюсь за светоча уже обеими руками, ломаю ногти, по пальцам разливается боль. В рассудок всадили несколько раскаленных игл ужаса; каждая рана ноет.

«Покоя не будет». Значит, Зеленый мир еще придет за мной.

«Вокруг обманщики и чужие глаза». Значит, и дома кто-то замыслил дурное, кто-то… может, убийца сестры, которого тщетно ищет Редфолл?

«Хорошо помолиться». Может, Джейн уже в аду?

— Что значит «если повезет»?.. — Язык едва слушается.

Светоч отзывается с готовностью, как если бы ждал:

— Это значит «если выполнишь просьбу», Эмма, важную. Тогда будут спасены многие. Спасены с твоей помощью… спасены в память о твоей сестре… и спасены почти без жертв.

— Какую просьбу?

В Саркофаге снова медлят.

— Скоро я к тебе приду, и мы поговорим вновь. Уверен, ты — если согласишься — сделаешь все не хуже Джейн. Я ведь собирался просить ее, мы так славно все продумали…

Джейн. Он назвал ее Джейн, а не Жанной. Подмечаю это краем сознания, прежде чем понять, что мне изменяют последние силы. Ноги окончательно подламываются. Я опускаюсь на мох и утыкаюсь лбом в камень обезьяньих колен. Из груди рвется жалкое:

— Но мне обещали другое! Отпустить меня домой! Я ведь… я не Жанна…

— Да. — Светоч говорит мягко, но на меня давит его холодная тень. — И не нужно ею быть. Тебе не придется проливать кровь. Биться. И даже лгать. Понадобится простая вещь, связанная с… одним славным человеком. Она тебя почти не затруднит.

Еще немного — и я все-таки сойду с ума, запутаюсь, захлебнусь в медовых речах, за которыми плещется тяжелый деготь. Ясно: светоч ничего не пояснит, пока не сочтет нужным; если настаивать, сделаю хуже. Я измучена. Выжата. Остается лишь бесцветно кивнуть.

— Как вы придете, если вы мертвы? Призраком? Как я узнаю вас?

Побеги осоки рядом со мной пригибаются к земле.

— Узнаешь, поверь. А ныне не размыкай губ. И не тревожить спутниц, ведь мой план — надежда, для которой нет пока почвы. Жди, Эмма. Жди встречи. А теперь иди.

Космос в глазницах тускнеет; Саркофаг подобно древнему животному погружается в землю. Над ним смыкается мох, по которому тут же проползает красная кобра с рисунком черных треугольников на капюшоне. Она минует меня, не нападая, но от одного ее вида все равно передергивает. Я осторожно поднимаюсь с колен. Оправляю платье и, заметив выбирающихся из-за знакомых деревьев спутниц, окликаю:

— Кьори, Цьяши!

В ответ доносятся не голоса. Это… странный хруст, напоминающий треск ломаемых костей, но хуже — в разы хуже, может, из-за сопровождающего его вскрика:

— Цьяши! Что ты наделала! Моя свирель!

Змеиная жрица склоняется и выпрастывает что-то у подруги из-под ноги. Распрямившись, пытается трясущимися руками соединить переломанные трубочки тростника. С ужасом поднимает взгляд, и именно теперь я понимаю, что тишина вокруг нас давно не абсолютна.

Она полна шипения просыпающихся змей.

Объятая паникой, я закрываю глаза, и зеленая реальность отступает. Я прячусь. Там, где меня никто не найдет. И где еще страшнее.

Там

Двое стоят по разные стороны кровати и тяжело глядят друг на друга. За окном все выше поднимается ласковое солнце. Бессмысленно… разве вправе оно вставать?

Первый человек сражался за то, чтобы удержать душу моей Джейн среди живых, и проиграл; второй — за то, чтобы душа отправилась в иной мир чистой, и победил. Злая ирония: здесь, в темной комнате, перед смертным одром, Южанин наконец одержал победу над Северянином.

Доктор Мильтон Адамс прибыл из Оровилла. Он — блестящий военный хирург, давний друг отца и наш семейный врач — был единственной надеждой на спасение Джейн. Нам оказалось некому более довериться в беде. Много ли в провинции хороших медиков? Много тех, у кого не трясутся руки от выпитого перед практикой и кто вообще способен справиться с чем-то серьезнее разбитого лба и несварения? Отец послал за Адамсом сразу, еще до того как слуги внесли мою бедную сестру в дом и уложили. Он явился быстро.

Мы с Джейн любили доктора с детства, а он, бездетный холостяк, любил нас, как мог бы любить маленьких племянниц. Его лицо — широкое, усатое, с живыми оливковыми глазами и шрамом-полумесяцем от виска до носа — я неизменно видела, выкарабкиваясь из очередного недуга. Его темные, тронутые сединой волосы Джейн украсила венком, когда он вернулся с фронта. Улыбка — неширокая, но неизменно сопровождаемая прищуром и легким поджатием губ, — вселяла в нас стойкость, как бы скверно ни складывались обстоятельства. До сегодняшнего дня, ведь сегодня доктор улыбался умирающей.