Время истинной ночи - Фридман Селия С.

Солнце село уже три часа назад, но Кора последовала его примеру лишь только что. Небо стало странно синего цвета, в котором не чувствовалось ни холодного золота солнца, ни тепла Коры, а нечто промежуточное, нечто сумеречное. Тонкий туман навис над городом, намекая на возможный дождь. Тошида тем не менее заверил, что не о чем беспокоиться и что туман, напротив, придаст фейерверку дополнительное очарование. Дэмьен был бессилен объяснить ему, что человеку с Запада подобных резонов ни за что не понять. Если бы то же самое произошло в Джаггернауте, нервозная растерянность десятков тысяч зевак заставила бы любого отказаться от задуманного или, по меньшей мере, сделала бы праздник смертельно опасным. Страх имеет обыкновение питаться самим собой и тем самым изменять Фэа, которая в свою очередь способна преобразить или исказить любое физическое явление. Или здешние люди настолько доверяют своему руководству, что им и в голову не приходит оспаривать принятые властью решения? Или столетия веры настолько ослабили связь между страхом и существованием — как это и было задумано изначально, к чему, собственно, и стремился пророк? Но эта мысль внушала слишком серьезный трепет, чтобы задерживаться на ней.

«Сегодня у них фейерверк, — размышлял заинтригованный Дэмьен. — А завтра звезды».

Трибуна для публики была воздвигнута возле одного из больших газонов, примыкающих к дворцу регента. «И никакой суеты», — отметил Дэмьен, наблюдая за тем, как регент со свитой проследовали на уготованные для них места. Поглядев на самого сановника, Дэмьен увидел, что тот оживленно беседует с Расей. Штурман «Золотой славы», судя по всему, вызвала у Тошиды искреннее восхищение, хотя трудно было сказать, идет ли речь об истинном чувстве или о напускном. Дэмьен подумал, уж не оттолкнет ли она Тошиду своим откровенным безразличием к его всемогуществу… или, наоборот, предпочтет не отталкивать. Наверняка здесь присутствовала по меньшей мере сотня роскошных и явно высокопоставленных женщин, взгляды которых, прикованные к регенту, красноречиво свидетельствовали о том, что любая из этих дам отдастся ему по первому же знаку.

«Но, может, ему хочется отдохнуть как раз от такого обожания», — чуть ли не равнодушно подумал Дэмьен.

Но вот в одном из концов трибуны поднялась волна шепота, а затем и волна движения, и толпа заволновалась, уступая кому-то путь. Дэмьену удалось разглядеть женщину средних лет, в песочного цвета рясе, окутывающей ее с головы до ног, причем настолько свободной, что никто не взялся бы судить о достоинствах или о недостатках ее фигуры. Он вспомнил мужчин и женщин с корабля Тошиды, которые были одеты в сходные рясы; и странную реакцию Тошиды на присутствие Хессет на борту «Золотой славы». И впрямь, когда эта женщина приблизилась к Тошиде, регент низко поклонился ей, и в этом жесте сквозило подлинное уважение, может быть, даже почитание. И это вовсе не было данью обычаю. Да и сам Дэмьен почувствовал исходящую от этой женщины мощь.

— Мать выражает сожаление, — объявила меж тем женщина, обращаясь ко всем присутствующим. Из-под шапочки выбивались прядки белокурых волос, придавая ее лицу несколько призрачное сияние. — Она не сможет присутствовать на празднестве.

И вновь регент низко поклонился, на этот раз давая понять, что все услышал и понял.

— А вы окажете нам честь? — спросил он, указывая на подиум для ораторов, воздвигнутый в одном из концов трибуны.

— Ее именем, — согласилась женщина и проследовала на подиум.

Наступила полная тишина, как только все присутствующие осознали, что сейчас произойдет что-то истинно важное. По всему парку широкой волной прокатилась трепетная тишина, все головы повернулись в одну сторону, все голоса умолкли, все приготовились стать свидетелями события. Женщина в рясе раскинула руки, приветствуя собравшихся, и замерла. В конце концов, когда молчание стало абсолютным, а атмосфера ожидания — почти ощутимой физически, она заговорила:

— Славься, Единый Бог, Творец Земли и Эрны. Славься, Святой Основоположник рода человеческого, воля которого даровала нам жизнь и вера в которого дарует нам силу. Руки которого оберегают нас от порождений Фэа. Славься, Господь, наш единственный защитник, который в своей бесконечной мудрости уберегает нас от проклятых! Славься, его Завет, дарованный нашим предкам, который пребудет с нами, пока мы исполняем Его волю, пока соблюдаем Его закон, вручивший нам эту сушу, и эти моря, и это небо, и все, что обитает и произрастает в них и меж ними. Как это было с нашими предками на Земле, так будет во веки веков и с нашими потомками на Эрне. Аминь.

— Аминь, — откликнулась толпа.

«Очень мило, — подумал Дэмьен. Презирая себя за цинизм и вместе с тем самым тщательным образом анализируя факты. — Другими словами, это представление угодно Господу и, значит, ничему на свете, включая ваши собственные страхи и питающуюся ими Фэа, не дано сорвать его. Хорошо продуманная адресация воли плебса на решение конкретной задачи». Он вспомнил фигуры в рясах на корабле Тошиды и вдруг понял, ради чего они там находились. Чтобы в урочный час благословить каждую пушку, каждую закладку пороха, каждый поднесенный фитиль… так чтобы солдаты поверили — с воистину религиозным рвением и на каждом из уровней собственного сознания — в то, что пушка произведет залп точь-в-точь как это и запланировано. Да, эти люди прониклись теориями Пророка, ничего не скажешь. И сумели поднять их на новую ступень даже применительно к нему самому. Дэмьен подумал о том, способны ли такие молитвы предотвратить случайный и естественный, а вовсе не спровоцированный Фэа взрыв. А впрочем, что в этом мире естественно? И что случайно?..

И тут, без какого-либо предварительного оповещения, начался фейерверк. Взрыв за взрывом, стремительно сменяя друг друга, сотрясали небо, не давая залюбовавшимся зрителям и секунды на то, чтобы перевести дух. Искусственные звезды в пламени родились в темном небе, расцвели цветы, заструились потоки, изогнулись спирали, круги, мириадами алмазов брызнули водопады звезд, озарив небо светом, который был ничуть не слабее сияния Коры. И как будто самого этого представления было еще недостаточно, туман поймал разбросанный по всему небу свет, отразил его и распространил надо всем городом, озаряя собравшиеся толпы все новыми и новыми порциями призрачного мерцания, так напоминающего солнечное. И при всем этом неистовстве небесного пламени наземь не упала ни единая искра. Ни наземь, ни, скажем, на обнаженную руку кого-нибудь из зевак. Да, судя по всему, никто в толпе и не задумывался над тем, что такое вполне могло бы случиться. Исполнялась великая симфония Творения, включающего в себя не только свет, но и веру. Дэмьен почувствовал, что все это произвело на него чрезвычайное впечатление. Не зрелище само по себе — каким бы чудесным оно ни казалось, — а люди, собравшиеся полюбоваться им. Их предельная уверенность в собственном господстве над технологией. Мужчины и женщины, которые глядят в небо, не испытывая при этом страха, не испытывая трепета, а только любуясь ночным спектаклем. И если время от времени они разражались аплодисментами, то это были овации пиротехникам, а вовсе не собственной вере, сделавшей подобное чудо возможным.

«И все это они считают само собой разумеющимся, — подумал Дэмьен. И подобное представление о сути мироздания показалось ему столь чужеродным, что у него даже разболелась голова. — На девяти десятых суши, имеющейся на данной планете, такая демонстрация собственного могущества была бы просто-напросто невозможна, а им это кажется всего лишь ночным представлением!» Мог ли он когда-нибудь раньше представить себе нечто подобное? Да не только он, но и кто угодно? Его предки мечтали о том, чтобы перестроить здешний мир, придав ему параметры планеты Земля, но понимали ли они сами, что это значит на самом деле? Понимали не в большей степени, чем до сих пор сам Дэмьен, а он как-никак посвятил всю жизнь размышлениям на данную тему. Но вот оно, здесь и сейчас, самая суть иновоплощения планеты Земля: и это не только наука, это не просто технология, — это жизнь, проживаемая в безмятежной уверенности, в абсолютной ясности и непреложности окружающего мира и самого человека — вера в физический детерминизм пустила здесь такие глубокие корни, что это не требует никаких дополнительных размышлений. Это воспринимается как нечто само собой разумеющееся.