Солнечный щит (ЛП) - Мартин Эмили Б.

Эта боль мешала думать о безопасном. Обрывки мелодий, которые я написала, части фраз, приятный выдох после выступления, теплые ладони — они были на краю разума, где я пыталась удержать их. Кирпичи, которыми я ограждалась от них, рушились.

Этот плен был куда проще, чем остальные занятия в моей жизни. Там тоже была больно — запястье горело от двенадцати часов письма, и я едва могла сжать пальцы, а еще был страх, что я ввязалась во что-то жуткое и опасное, когда согласилась на работу по связи. Но работа раба отвлекала, занимала, и там я научилась больше, чем за все другие работы. Как многие в Моквайе, я росла с мыслью, что служба по связи была просто еще одной формой найма на работу, временной мерой для людей, которым не повезло.

Может, так все и начиналось, хотя я сомневалась.

Я редко стыдилась в жизни, да, но мне было стыдно, что я считала, что такая служба была необходимой, пока я не оказалась не на том конце системы. Я считала, что это был один из неприятных столпов, на которых покоилось общество, и если бы обстоятельства были ужасными для тех, кто в этом участвовал, кто-то уже разобрался бы с этим.

Три месяца мелкой сошки в рабской системе исцелили меня от этого заблуждения. Ночами я была заперта в комнате без окон с соседкой, дульцимером и почти без вещей. Но днем было куда хуже, там были бесконечный поток испуганных детей из Алькоро, украденных в Феринно, подростков-моквайцев, отправленных на работу из необходимости, опытных работников, так загоревших на солнце и горбящихся, что не удавалось понять, было им шестнадцать или шестьдесят. У них были си-оки, как у меня, с бусинами из потертого стекла. Моей работой было копировать оценку их здоровья, превращать их человечность в статистику и документы, где они проведут следующую часть жизней.

Сначала я думала, что привязь на три месяца была хорошей сделкой — я могла потерпеть три месяца. Но вскоре я поняла, что короткий срок был не из милосердного желания сохранить мое будущее. По закону Моквайи управляющие их трудом должны были позволять правительству каждые полгода проверять, что они уважали условия связи и придерживались стандартов. Оказалось, перемещая базу операции каждые три месяца, можно было увильнуть от таких проверок. В отличие от портов Ри и Урскин, где давали чистое жилье и не скрывали записи, множество мелких звеньев черного рынка вели свои незаконные дела в погребах магазинов и причалов, передвигая как можно больше тел, а потом уезжая, пока не вызвали подозрения проверяющих.

Я познала это тяжелым образом, когда три месяца закончились. Вместо жалкой платы, которую я ждала, я оказалась на улице в одежде, которая была на мне, с почти неподвижным запястьем из-за работы писаря, с расстроенным дульцимером и головой, полной лиц, которые я тихо отправляла в рабство.

Тогда я поняла. Я не была жертвой системы.

Я была системой.

Я помнила, как поднимала взгляд от земли и мусора на улицах Блоуза, грязного городка у скал и моря, где продавали рабов, где замок Толукум виднелся вдали, стеклянные стены сверкали в небе.

Я сделала в ту ночь первые шаги в ту сторону и не остановилась.

Я покрутила запястье. Оно болело, конечно. Оно не стало прежним с тех дней, но, к счастью, после срока там, я почти не писала. Работорговцы поселили меня с поварихой, Соэ, чьей и был дульцимер. Я уже знала основы чтения музыки по времени с папой, и, коротая время, Соэ показывала мне, чему научилась от бабушки в красном лесу. Я узнала с тех пор, что ее игра была мало похожа на то, что играли осмелевшие профессиональные музыканты на таком скромном народом инструменте на концерте. Но тогда я этого не знала, а музыка коротала время, успокаивала правое запястье, разминала мои горящие пальцы и сухожилия. Соэ подарила его мне, когда мы расстались, сказав, что он был слишком ценной для продажи, но уже плохо играл. Я помнила, как сжимала его, шатаясь, шагая к замку в Толукуме. Мое сокровище.

Мое оружие.

Я хотела бы сейчас дульцимер — изящную модель, сильно отличающуюся от первой, которой не хватало струны. Я не знала, могла ли играть на ней с болью в моей голове, но это успокоило бы меня.

Желудок сжался, и я сверкнулась в комок. Кровь протекла сквозь бинты, которые Пойя галантно дала мне утром, но я не могла встать и закричать в окошко снова.

Грязь и тряпки. Казалось нереальным, что я думала, что покинула их, когда смело вышла на сцену. Ходил слух, что старый ашоки умирал, и в замке искали нового. Было неслыханно, чтобы разведчики короны нашли нового рассказчика на улице или в таверне. Но почему не на сцене фестиваля Солнца и Дождя? Я одолжила платье, последними деньгами заплатила за вход, прошла к сцене, зная, что если все получится правильно на глазах короля и двора, это все изменит навеки.

Я была права, но не представляла, что моя жизнь решит пройти по кругу. 

27

Ларк

Хорошо, я соврала.

Насчет своего имени.

Я выбрала имя Ларк, потому что устала, что пастухи звали меня Нит, ведь это, насколько я поняла, было название личинок или жуков. Утро было хмурым, воняло коровами. Кук стучал по котелку с кашей, чтобы разбудить нас на завтрак, и я знала, что если не поднимусь быстро, будет плохо. Я потерлась лицом об тонкое одеяло. Я не хотела вставать. Я устала после прошлого дня пути, знала, что сегодня будет не лучше, мы будем вести коров по неровной местности. Я уже ощущала пыль в горле, кожа поджаривалась на солнце.

Где-то в кустах запела птица.

Я не знала, что заставило меня подумать об этом — это была не первая птица, которую я слышала. Может, я пыталась игнорировать Кука. Может, искала что-то милой среди пота и грязи.

— Роза! — позвал Кук. — Нит! Поднимайтесь, нужно процедить кофе!

Роза со стоном потерла лицо. Птица пела, несмотря на шум.

— Роза, — тихо сказала я. — Что это за птица?

— Какая?

— Которая поет в зарослях. Ты знаешь, кто это?

— Угу, — сонно сказала она. — Жаворонок?

Может, это был и не он. Она могла знать только такую птицу, ведь порой о ней пели пастухи у костра.

И я знала только такую птицу.

— Жаворонок, — повторила я.

И когда я подошла к Куку с оловянным блюдцем для каши, он сказал:

— Сначала процеди кофе, Нит, — и я ответила:

— Ларк.

— Как ты меня назвала? — сказал он.

— Это мое имя, — сказала я. — Ларк, — я слышала птицу, поющую за мной.

Кук пожал широкими плечами.

— Процеди кофе, Ларк.

Я давно не думала о том моменте. Он должен быть значительным — выбор имени — но это было не так. Мы все равно процедили кофе. Мы все равно повели коров дальше. Мы все равно оказались в Утциборе, и Роза потеряла ногу. Мы все равно сбежали и теперь едва существовали. Имя ничего не изменило.

Я вытянула шею, размяла плечи у лужи, вечерний воздух проникал из-за шкуры и лизал мою влажную кожу. Может, дело было в радости других в лагере, когда мы прибыли с лошадью и мешком монет, но я сдалась и развела небольшой костер у лужи, чтобы подумать у воды, не переживая из-за холода. Его треск смешивался с плеском ручья. Вода в луже была так низко, что едва прикрывала пальцы моих ног, но я не думала об этом, а вспоминала нападение пару часов назад. Сайф, наверное, еще праздновал. Это была его самая большая победа — он задержал карету и ушел с новой лошадью. Не важно, что карета остановилась сама, и кучер не стала стрелять в Седжа. Не важно, что богач внутри выбросил нам монеты.

Я не была против того, что он знал мое имя.

Я сжала кулаки до треска в костяшках. Сначала старик в карете у Снейктауна, потом плакат в магазине Патцо, а теперь богач в моквайском наряде у реки. Мое имя не было раньше важным, а теперь ощущалось слабостью. Я не ожидала такого, хотя знала, что нужно было оставаться осторожной, но я не знала, когда именно это началось, какой шаг чуть не сбросил меня с края.

Я рассеянно потерла большим пальцем брошь, которую забрала у богача. Это был какой-то жук, мелкая милая вещица, серебряная и замысловатая. Жемчужина была голубой, похожей на молоко и гладкой. Я не знала, что бывали такие камни. Она могла стоить пятьдесят серебряных, может, больше, если найти правильного покупателя.