— Эй, что происходит? — раздался женский голос откуда-то слева.
— Похоже, наш друг перебрал, — спокойно ответил Ривер, пока его люди теснили меня к самому краю террасы. — Отведем его освежиться.
Несколько гостей обернулись, но для них это выглядело как забота о перебравшем коллеге. Никто не спешил вмешиваться.
— Подожди, — прошептал я, когда меня прижали к ограждению. — Я собирался вернуть деньги. У меня есть активы…
Ривер наклонился к моему уху:
— Это уже не имеет значения, Фишер. Ты когда-нибудь задумывался, каково это, потерять все в одно мгновение?
Я почувствовал, как мои ноги отрываются от пола, когда двое мужчин приподняли меня над ограждением.
Теперь люди заметили. Кто-то в толпе закричал. Женщина уронила бокал. Несколько человек достали телефоны и начали снимать происходящее.
— Охрана! Остановите их! — кричал кто-то.
Но было поздно.
— Свободное падение, Фишер, — произнес Ривер. — Так чувствует себя человек, когда его мир рушится.
Последний толчок, и я оказался в пустоте.
Странное чувство — падение с небоскреба. Время растягивается, словно имеешь возможность осмыслить каждую секунду.
Я видел, как люди на террасе бросились к краю. Видел выражения шока и ужаса на их лицах. Камеры телефонов, направленные на меня. Двое охранников, слишком поздно прорвавшихся сквозь толпу.
За те двенадцать секунд, что я летел к земле, у меня было достаточно времени, чтобы пережить свою жизнь заново. Я видел все свои ошибки — не только финансовые, но и человеческие. Я понял, как мог применить свой аналитический дар не только для обогащения.
Где-то на полпути вниз страх ушел, уступив место странному спокойствию. В моей голове проносились расчеты, бессмысленные теперь. С моей массой и текущей скоростью падения шансы на выживание стремились к абсолютному нулю.
Последняя мысль перед ударом была предельно четкой:
«Если бы я только мог начать заново, зная то, что знаю сейчас…»
А затем наступила темнота.
* * *
Вместо ожидаемого удара о тротуар я почувствовал… мягкость. И боль. Странную, пульсирующую боль в висках, совсем не похожую на ощущение от столкновения с асфальтом на скорости свободного падения.
Я резко открыл глаза. Вместо яркого света вечности передо глазами потрескавшийся потолок с лепниной и старомодной люстрой на цепях. Не светодиодной, а с настоящими лампами накаливания, излучающими теплый желтоватый свет.
— Какого черта?.. — прохрипел я и замер, услышав свой голос. Он звучал иначе — выше, моложе.
Судорожно ощупав лицо, я понял, что что-то не так. Скулы, нос, подбородок — все было чужим. Я рывком поднялся и тут же пожалел об этом. Комната закружилась, а виски пронзила острая боль.
То, что я увидел, напоминало музейную экспозицию «Американская квартира 1920-х годов».
Массивная кровать красного дерева с высокими спинками. Комод с овальным зеркалом. Настольная лампа с абажуром из цветного стекла в стиле Тиффани. На стуле — аккуратно сложенная одежда: белая рубашка, подтяжки, брюки с высокой талией.
Сквозь частично задернутые шторы из плотного бархата пробивался утренний свет. На прикроватной тумбочке тикали круглые механические часы, показывавшие семь двадцать один утра. Рядом лежала раскрытая книга в потертом кожаном переплете. «О дивный новый мир» Хаксли.
Стоп. Хаксли написал эту книгу в тридцатых. Что-то здесь не так.
Я сделал глубокий вдох. Воздух пах по-другому: легкий аромат угольного дыма, смешанный с запахом кофе и… чего-то еще. Туалетной воды? Одеколона?
С улицы доносились непривычные звуки: скрежет трамвайных рельсов, клаксоны автомобилей, но звучащие не так, как современные, а глубже, грубее. Зычные крики газетчиков, что-то выкрикивающих на углу.
— Спокойно, — сказал я себе. — Спокойно, Алекс. Проанализируй ситуацию.
Я осторожно встал с кровати. Ноги казались непривычно сильными, тело — молодым и гибким. Подойдя к зеркалу над комодом, я застыл от шока.
Из зеркала на меня смотрел незнакомец лет двадцати двух. Высокий лоб, аккуратно зачесанные назад темные волосы, немного угловатое лицо, глаза цвета янтаря. Ни единой морщины. Ни единого признака тридцати пятилетнего Алекса Фишера.
На комоде лежал бумажник из темной кожи. Дрожащими руками я открыл его и извлек документы: водительское удостоверение, визитные карточки и несколько фотографий. На удостоверении значилось:
УИЛЬЯМ ЭДВАРД СТЕРЛИНГ
ДАТА РОЖДЕНИЯ: 17 АПРЕЛЯ 1906 ГОДА
АДРЕС: МАНХЭТТЕН, 42-Я ВОСТОЧНАЯ УЛИЦА, 207, КВ. 15
Визитная карточка гласила:
УИЛЬЯМ СТЕРЛИНГ
СТАЖЕР
ХАРРИСОН ПАРТНЕРЫ
ИНВЕСТИЦИОННАЯ КОМПАНИЯ
УОЛЛ-СТРИТ, 17
— Это невозможно, — прошептал я, разглядывая удостоверение. — Это какой-то странный сон перед смертью.
На тумбочке возле кровати лежала сложенная газета. Я взял ее трясущимися руками.
«THE NEW YORK TIMES»
«ПЯТНИЦА, 15 ИЮНЯ 1928 ГОДА»
Заголовки кричали:
«ПРЕЗИДЕНТ КУЛИДЖ ПОДДЕРЖИВАЕТ ЭКОНОМИЧЕСКИЙ РОСТ»
«РЫНОК АКЦИЙ БЬЕТ НОВЫЕ РЕКОРДЫ»
«АВИАТОР ЛИНДБЕРГ ВСТРЕЧАЕТСЯ С ПРЕЗИДЕНТОМ»
1928 год. За шестнадцать месяцев до Черного вторника. До начала Великой депрессии.
Я опустился на кровать, чувствуя, как кружится голова. На полу возле кровати стояло несколько пузырьков с лекарствами.
Я поднял один из них с этикеткой: «Прописано Уильяму Стерлингу от головных болей. Принимать по необходимости. Доктор Г. Моррисон.»
Рядом с лекарствами лежал блокнот в кожаном переплете. Я открыл его и увидел аккуратный почерк:
'14 июня, 1928 г.
Головные боли усиливаются. Доктор Моррисон говорит, что это последствия аварии, но мне кажется, он что-то скрывает. Сегодня в третий раз видел того же человека, следующего за мной от офиса до дома. Чарльз уверяет, что это паранойя, но я знаю лучше. Они не остановятся, пока не получат записи отца. Но где они? Что именно случилось в тот день на фабрике? Почему отец был так уверен, что это не простой несчастный случай?'
Я перевернул страницу. Последняя запись датирована вчерашним числом:
'14 июня, вечер.
Звонил Риверс. Говорит, что нашел какие-то документы в бумагах Харрисона, которые могут пролить свет на смерть отца. Встречаемся завтра после работы. Головная боль невыносима. Приму двойную дозу лекарства и попытаюсь уснуть.'
У меня перехватило дыхание. Риверс. Тот самый? Нет, вряд ли… просто совпадение.
Я заметил на тумбочке телефонный аппарат. Массивный, черный, с дисковым номеронабирателем. Рядом лежала записная книжка.
Я открыл ее и нашел несколько телефонных номеров, адресов и имен. Один из последних записанных номеров принадлежал некоему «Ч. Риверсу».
На комоде стояла фотография в серебряной рамке: молодой Уильям Стерлинг в обнимку с мужчиной средних лет. На обратной стороне надпись: «С отцом, Эдвардом Стерлингом, 1925 год. За три месяца до несчастного случая на фабрике.»
Внезапно в голове пронзила острая боль, сопровождаемая вспышкой образов: темная комната, документы, разбросанные по столу, мужчина, торопливо складывающий бумаги в портфель, чей-то силуэт в дверях, внезапный удар…
Я взглянул на свое новое лицо в зеркале, и внезапно новая волна воспоминаний нахлынула с такой силой, что мне пришлось схватиться за край комода, чтобы не упасть.
Память Уильяма Стерлинга — не моя память — развернулась передо мной как кинолента:
Бостон, 1918 год. Двенадцатилетний Уильям наблюдает, как его отец, Эдвард Стерлинг, обсуждает бухгалтерские книги с партнером по текстильной фабрике.
— Всегда проверяй цифры дважды, Уилл. На Уолл-стрит говорят, что правда в цифрах, но правда в том, что цифрами можно лгать искуснее, чем словами, — говорит отец, не подозревая, что эти слова окажутся пророческими.
Весна 1925 года. Отец допоздна работает с бухгалтерскими книгами.
— Что-то не сходится, Уилл. Джеймс скрывает часть доходов, я уверен. Завтра предъявлю ему доказательства. Это был последний вечер, когда Уильям видел отца живым.
