Судя по расстановке карточек, меня посадили между женой Фуллертона, изящной дамой с жемчужным ожерельем, и самим Генри Форбсом. Явно неслучайное решение.
Ужин начался с консоме из фазана, за которым последовала запеченная форель под соусом из белого вина, затем филе-миньон с трюфелями. Несмотря на Сухой закон, на стол подавались прекрасные вина, представленные Фуллертоном как «особые домашние запасы».
Разговор за столом естественным образом вернулся к экономике и фондовому рынку, главным темам, интересующим собравшихся. Уитни, как и ожидалось, выступал главным оптимистом:
— Индекс Доу-Джонса к следующему лету достигнет пятисот пунктов, — уверенно заявил он, разрезая мясо. — Господа, мы живем в историческую эпоху. Новые технологии, автомобили, радио, электричество. Все это создает беспрецедентные возможности для роста. Старые экономические законы больше не действуют.
— Любопытное заявление, — заметил Дэвис. — Насколько я помню, в 1907 году перед «паникой банкиров» говорили нечто подобное.
— Времена изменились, — парировал Уитни. — Федеральная резервная система обеспечивает стабильность, которой не было раньше. Администрация Кулиджа создала идеальную среду для бизнеса. Никогда еще американский капитализм не был так силен!
— А что думает наш молодой финансовый провидец? — внезапно спросил сенатор Кларк, и все взгляды обратились ко мне.
Я отложил приборы, понимая, что это ключевой момент. Моя репутация в финансовом мире зависела от того, как я отвечу на этот вопрос.
Слишком пессимистичный прогноз отпугнет многих. Слишком оптимистичный противоречил бы моим знаниям о грядущем крахе.
— Американская экономика, безусловно, демонстрирует выдающуюся силу, — начал я, выбирая слова с осторожностью дипломата. — Новые технологии создают огромный потенциал роста. И все же, — я сделал паузу, — в текущей ситуации я вижу определенные признаки, напоминающие исторические прецеденты.
— Какие именно признаки? — спросил Форбс, впервые обратившись ко мне напрямую. Его голос был мягким, но пронзительным.
— Во-первых, беспрецедентный рост маржинальной торговли, — ответил я. — Сейчас более шестидесяти процентов акций покупаются с использованием заемных средств, часто при соотношении один к десяти. Во-вторых, растущий разрыв между фундаментальной стоимостью компаний и рыночной ценой их акций. И, наконец, общественная эйфория, когда даже люди без финансового образования вкладывают все сбережения в акции.
За столом воцарилась тишина. Я продолжил:
— Я не предсказываю немедленный крах, господа. Текущая тенденция вполне может продолжаться еще год или больше. Но инвестор, заботящийся о своем капитале, должен помнить о диверсификации и ликвидности. Лучше упустить часть возможной прибыли, чем потерять основной капитал.
— Мудрые слова для столь молодого человека, — медленно произнес Дэвис. — Я практически то же самое говорил своим клиентам на прошлой неделе.
— Осторожность, конечно, добродетель, — возразил Уитни, — но в текущей ситуации она может стоить огромной упущенной выгоды. Мы наблюдаем исторический момент американской экономики!
Дискуссия разгорелась с новой силой. Некоторые поддерживали мою осторожную позицию, другие считали ее слишком консервативной.
Но я заметил, что меня слушали с уважением. Даже те, кто не соглашался, признавали обоснованность аргументов.
Одна из женщин, элегантная брюнетка в вечернем платье цвета слоновой кости, представленная как миссис Ванесса Холбрук, спросила:
— А как вы оцениваете перспективы Radio Corporation of America, мистер Стерлинг? Мой брокер настаивает, что это лучшая инвестиция десятилетия.
Ну да, конечно, опять RCA. Одна из самых переоцененных акций конца 1920-х, превратившейся в символ рыночного безумия. Ее цена с 1921 по 1929 год выросла с одного доллара до пятисот семидесяти трех за акцию, а после краха рухнула до жалких десяти. Рыночная стоимость компании в сотни раз превышала ее реальные активы.
— RCA, безусловно, инновационная компания с огромным потенциалом, миссис Холбрук, — дипломатично начал я. — Радио — это революционная технология. Но текущая цена акций предполагает такой темп роста прибыли в будущем, который крайне сложно достичь даже самой успешной компании. Я бы рекомендовал фиксировать часть прибыли, особенно если у вас значительная позиция.
— Ересь! — шутливо воскликнул Уитни, но в его глазах мелькнуло что-то похожее на уважение. — Хотя должен признать, в вашей логике есть определенный смысл, молодой человек.
После десерта, изысканного крем-брюле с ванилью из Мадагаскара, дамы удалились в малую гостиную, а мужчин Фуллертон пригласил в бильярдную для «особого угощения».
Бильярдная представляла собой воплощение классического мужского клуба.
Темные дубовые панели, кожаные кресла, массивный стол для игры в центре комнаты. Портреты охотничьих сцен и скачек украшали стены, а в углу располагался бар с впечатляющей коллекцией алкоголя, редкость в эпоху Сухого закона.
— Двадцатипятилетний «Macallan», господа, — с гордостью объявил Фуллертон, разливая янтарную жидкость по хрустальным бокалам. — Привезен из Шотландии на прошлой неделе. Можно сказать, контрабандой, — он подмигнул, — но я предпочитаю термин «частный импорт».
По комнате разнесся одобрительный смех. Мне передали бокал, и я оценил глубокий, сложный аромат выдержанного виски.
В более интимной обстановке бильярдной тон разговоров заметно изменился. Если за ужином господствовали общие темы и дипломатичные формулировки, то здесь, под воздействием редкого скотча и сигарного дыма, мужчины говорили откровеннее.
— Этот новый законопроект о банковском надзоре — полная чушь, — заявил сенатор Кларк, потягивая виски. — Полное вмешательство в свободный рынок. Я уже сказал Комитету, что буду выступать против.
— Регуляции всегда душат инновации, — поддержал его Уитни. — Особенно в такой технически сложной сфере, как финансы. Чиновники просто не успевают за развитием рынка.
Я слушал внимательно, делая мысленные заметки о переплетении финансов и политики. В 1928 году финансовый рынок практически не регулировался. Влиятельные финансисты сейчас могли совершенно законно манипулировать рынком способами, которые в будущем считались уголовным преступлением.
— Кстати о маневрах на рынке, — произнес один из промышленников, седеющий мужчина, представленный как Роберт Эллисон, — слышали о последней операции Continental Trust с акциями Western Union? Мастерская работа.
— Да, впечатляющая стратегия, — согласился другой гость. — Скупка через подставные компании, затем искусственное раздувание цены с помощью «дружественных» аналитиков, и, наконец, сброс на пике. Классическая схема pump and dump, но исполненная с таким изяществом!
Они обсуждали откровенно мошеннические схемы манипулирования рынком с такой же непринужденностью, с какой могли бы говорить о погоде или скачках.
Я сохранял внимательно-нейтральное выражение лица, но внутренне отмечал каждую деталь. Continental Trust снова всплыла в разговоре, и на этот раз в связи с сомнительными финансовыми операциями.
— А вы играете в бильярд, Стерлинг? — внезапно спросил Форбс, приближаясь ко мне с кием в руках.
— Немного, — скромно ответил я, хотя в моей прежней жизни был довольно неплохим игроком.
— Тогда, возможно, партия? — предложил он с вежливой улыбкой, в которой, однако, чувствовался холодный расчет.
Пока другие гости продолжали разговор, мы с Форбсом начали игру. Он разбил пирамиду уверенным, точным ударом.
— Фуллертон много рассказывал о ваших талантах, — заметил он, обходя стол в поисках удобной позиции для следующего удара. — Особенно о вашей способности видеть то, что упускают другие.
— Мистер Фуллертон слишком великодушен в оценках, — ответил я, наблюдая за его техникой игры. Форбс двигался с плавной, кошачьей грацией, каждый его жест был выверен и точен.
— Скромность делает вам честь, но факты говорят сами за себя. — Он сделал еще один успешный удар. — Стерлинг… Это не та же фамилия, что у владельца текстильной фабрики в Бостоне?
