Охота на охотника (СИ) - Демина Карина

- Она постарела на день и теперь сомневается, что вид ее прелестей вызовет у Его императорского высочества должную... реакцию, - Каврельская двумя пальчиками подняла губку, с которой стекала ароматная вода и посмотрела на директора этак, примеряясь. - Это было очевидно с самого начала... она не потянет роль!

- Я?! - взвизгнула Авронская, давая петуха.

- Вы, вы. Помилуйте, это даже смешно... играть пятнадцатилетнюю пастушку в ваших-то годах... стыд и срам...

Она сдавила губку и директор поморщился. Быть может, где-то он и был согласен с Каврельской, однако... у Авронской опыт.

И покровитель.

Публика к ней привыкла, полюбить успела, пусть и порой появлялись в газетах преехидные заметочки, но... не рисковать же премьерой.

Не сегодня.

Не в такой день, когда... их императорские величества и без того в театре появлялись редко.

...и Сидорыч понял: не уступит. Прикинется умирающим, схватится за сердце, а то и вовсе забьется в притворном припадке, но роль Каврельской не отдаст. И Авронскую с ее капризами осадит. Иногда Сидорычу начинало казаться, что в этом-то и весь смысл.

С двумя примами сладить проще, чем с одной.

Он тихонечко отступил, прикрывая дыру в стене заслоночкой. А что, строили театр еще когда, вот и осталось... всякого-разного знающим людям. Порой у Сидорыча появлялось просто-таки неудержимое желание поделиться, провести кого темными тайными путями, показать закуточки, о которых ни директор, ни примы, ни прочий важный местный люд, который на Сидорыча поглядывал снисходительно, а порой и вовсе матерно о нем отзывался, знать не знал и ведать не ведал.

Вот бы удивились...

...и разозлились. Особенно кардебалетные, которые в одной комнатушке переодевались, там же и грешили по-малому, и гадости друг дружке учиняли.

Желание проходило вместе с пониманием, что разделенная на двоих тайна, тайной быть перестает. Дознайся кто, и Сидорыча попросят из театру. Куда ему идти?

То-то же...

Сердце опять закололо, и этак нехорошо, что прямо в руку отдавалось. Сидорыч пошевелил пальцами, кровь разгоняя. Надобно будет к старухе на Зарицкую сходить, чтоб травок каких дала. Или лучше к цирюльнику? Пущай пиявок поставит. Авронская вон каждую неделю кровь себе пускает для пущей бледности и молодости сохранения ради.

Дура-баба, чего уж тут...

Полегчало.

И Сидорыч решил, что всенепременно сходит, но потом... сперва-то поглазеет на цесаревича и, чем бесы не шутят, на императрицу. Он на нее каждый раз любовался, когда в театре показывалась. Издалека, конечно, кто ж его близко-то подпустит. Но с другое стороны, он подходил куда ближе, чем прочие...

Сейчас от тоже Сидорыч свернул в махонький коридорчик, который и коридором-то не был, являясь по сути щелью меж двух деревянных щитов. Если дальше пройти, выше подняться, то аккурат на чердаку окажешься, где реквизит хранят, а вот свернешь влево, тронешь дверцу неприметную и...

...человека, в тени затаившегося, Сидорыч заметил сразу.

А почуял и того раньше, все ж с театром за годы прошедшие он успел сродниться, и потому чужое присутствие в месте, куда один Сидорыч и заглядывал, его несколько... насторожило.

Человек устроился аккурат там, где собирался сесть и сам Сидорыч.

Даром, что ли прихватил дерюжку.

Фляжку любимую, за службу еще при том, прежнем императоре, жалованную, да свиные уши в масляной бумаге. В трактире «Три подковы» свиные уши готовить умели, с солью да чесноком, с приправами... лучше немашечки закуски.

И теперь, разглядывая чужака, Сидорыч испытывал пресмятенные чувства.

С одной стороны раздражение - этак взять и поломать чужие планы, ни стыда у людей, ни совести. С другой - сомнение. Все ж сколько лет Сидорыч при театре, а постороннего в темных тайных коридорах впервые видит. В-третьих, веяло от чужака недобрым.

Сидорыч вздохнул.

Огляделся.

И поднявши золоченую статую, которую давно уже списали, потому как потерялась и отыскать ее не вышло, хотя кордебалетные весь, как им казалось, театр перерыли, подкинул ее, к весу примеряясь. Статуя была оловянною, сверленую внутрях и пользовалась некогда в пьесе про смертоубийство.

Пьеска, к слову, так себе, после двух сезонов ее и сняли.

Ишь ты... и ведь не просто сидит, со свертком ковыряется... замер, покрутил головой, прислушиваясь. Ага, чтоб Сидорыч взял да позволил какому-то щеглу себя обнаружить. Даром он что ли без малого два десятка лет в горах провел, егерем царским... ох, развеселые времена были.

Чужак пожал плечами и к свертку наклонился.

Потянул за связки.

Ладони вспотевшие - дрожат рученьки подлые, как есть трясутся - о штаны отер. А Сидорыч статую отставил. Ненадежное это дело, да и паренек непростой, сторожкий, к такому на расстояние удара не подберешься. Рисковать же Сидорыч не желал.

У него здоровье уже не то.

И сердце прихватывает. И пальцы на ногах немеют... нет, иначе надобно. Если и были у него сомнения, то, увидевши, что чужак из свертка достает, Сидорыч их отбросил. Это ж как ему удалось-то в театру да цельную винтовку пронести? И не нашинская, бриттская машинка, дальнобойная. С такой, сказывали, в воробья за две мили попадешь, а до царское ложи поменьше будет.

Вот же ж.

Сидорыч погладил фляжку.

Опустил на пол, чтоб не мешалась, пристроил пакет с ушами да и вытянул ножи. Пара, старшиной дареная, уж сколько лет служила верой и правдой. Пусть поблекли рукояти, а сами клинки потускнели слегка, зато в руку легли знакомо, ласкаючись.

Паренек вытянулся, устраиваясь поудобней.

А Сидорыч сделал шаг.

И второй.

Замер, примеряясь. И когда магик - а разило от него все ж изрядно, - вновь закрутил башкою стриженой, Сидорыч ножики-то отпустил. И крякнул от удовольствия: не забыли руки науку, да и сами клинки, верно сказывают, наученные.

Левый вошел аккурат под шею, перерубив позвонки.

А правый в спину, под левую лопатку. Может, оно и излишне, да только там, в горах, бить учили наверняка.

Тело Сидорыч после недолгого раздумия вытащил в проход да и кинул поверх мантию цезареву, мышами слегка поеденую. Еще и шубейку добавил, тоже попорченную, но плотную, зимой Сидорыч в ней грелся, а теперь и труп укрыть сгодилась.

Да, полезных вещей в театре было много.

Винтовку трогать не стал, лишь подумал печально, что сказать придется, а значит, одной тайной станет меньше и навряд ли ему еще раз доведется на импертрицу поглядеть. С другое стороны... может, оно и к лучшему, а то ж сердце.

Пальцы.

Того и гляди, не станет Сидорыча, кто тогда ее покой сбережет?

...когда на сцену выпорхнула юная Каврельская, Сидорыч присвистнул от удивления. Как же ж она уговорила-то директора? От шельма! И выходит, что Авронской конец пришел? Или... этакого оскорбления она не забудет, а дружков у примы хватит... быть войне. И стало быть, погодит бабка с травками своими. Когда примы воюют, за театром особый пригляд нужен. А Каврельская хороша, от хороша... особенно сиськи.

Богатые.

Глава 26

Глава 26

В театре было душно.

Пахло благовониями и туалетными водами, а еще свечами, воском и чем-то иным, донельзя сладким, неприятным. Почему-то именно эти запахи мешали Лизавете сосредоточиться.

А может, не они, но страх, ощущавшийся остро.

Вот трепещут веера в руках дам.

Поблескивают драгоценные камни, а в вое хора слышится голос той толпы, которую в театр не пустили. Наследник в своей ложе подле матушки, наблюдает за сценой.

Хлопает.

И прочие тоже хлопают, спеша выразить одобрение, хотя пьеска, честно говоря, преглупейшая. Юная прекрасная пастушка и молодой князь, который влюбляется с первого взгляда, только одной любви мало, ведь есть еще батюшка князя, наследство и невеста по сговору. И само собой, невеста зла и нехороша собой, батюшка деспотичен, матушка коварна.