— Босс, сводки из-за океана. Не очень обнадеживающие.
Я взял телеграммы, пробежал глазами по текстам. Из Лондона: «БРИТАНСКИЕ ИНСТИТУЦИОНАЛЬНЫЕ ИНВЕСТОРЫ ПЛАНИРУЮТ МАССОВУЮ РАСПРОДАЖУ АМЕРИКАНСКИХ АКТИВОВ В ПОНЕДЕЛЬНИК ТОЧКА ОБЪЕМ ОЦЕНИВАЕТСЯ В ВОСЕМЬДЕСЯТ МИЛЛИОНОВ ДОЛЛАРОВ». Из Парижа: «ФРАНЦУЗСКИЕ БАНКИ ГОТОВЯТ ОТЗЫВ КРАТКОСРОЧНЫХ КРЕДИТОВ АМЕРИКАНСКИМ КОРПОРАЦИЯМ ТОЧКА СУММА ОКОЛО ТРИДЦАТИ МИЛЛИОНОВ».
— Черт, — пробормотал я, откладывая телеграммы. — Они дают нам передышку только для того, чтобы нанести более сокрушительный удар.
О’Мэлли устроился в кресле напротив, его обычно невозмутимое лицо выражало тревогу:
— Что это значит для понедельника?
— Означает, что стабилизационный пул будет испытан на прочность. Сто десять миллионов европейских продаж против наших четырехсот семидесяти миллионов резервов.
В субботу утром мне позвонил сенатор Кларк. Его голос звучал официально и сдержанно:
— Стерлинг, министр торговли Роберт Ламонт и помощник министра финансов Огден Миллс хотели бы встретиться с вами. Неофициально, разумеется. Администрация обеспокоена событиями этого четверга.
Встреча состоялась в тот же день в половине третьего в частном кабинете клуба «Metropolitan» на Пятой авеню. Ламонт оказался крепким мужчиной лет пятидесяти с военной выправкой и проницательными серыми глазами. Миллс выглядел моложе, элегантный и подтянутый, с манерами выпускника Гарварда.
— Мистер Стерлинг, — начал Ламонт, разливая кофе из серебряного кофейника, — сенатор Кларк рассказал нам о ваших пророческих способностях в области финансов. События в четверг подтвердили точность ваших прогнозов.
— Благодарю за доверие, господин министр. Но боюсь, самое тяжелое еще впереди.
Миллс наклонился вперед:
— Поясните, что вы имеете в виду под «самым тяжелым»?
— В понедельник европейские инвесторы начнут массовую распродажу американских активов. Объем может достичь ста миллионов долларов. Плюс отзыв краткосрочных кредитов.
Ламонт отпил кофе, нахмурившись:
— Сто миллионов — серьезная сумма. Но американский рынок торгует активами на двадцать миллиардов долларов. Это менее половины процента.
— Господин министр, дело не в абсолютных цифрах, а в психологическом эффекте. Рынок построен на доверии. Когда доверие исчезает, начинается паника.
Миллс внимательно слушал меня, но с изрядной долей скептицизма:
— А каковы ваши рекомендации администрации?
— Подготовиться к экстренному вмешательству. Федеральная резервная система должна быть готова влить ликвидность в банковскую систему. Министерство торговли должно подготовить план поддержки ключевых отраслей.
Ламонт покачал головой:
— Мистер Стерлинг, американская экономика основана на принципах свободного рынка. Правительственное вмешательство противоречит этим принципам.
— Даже если альтернатива — полный коллапс финансовой системы?
— Коллапс? — Миллс поднял бровь. — Разве вы не преувеличиваете? Четверг был тяжелым днем, но рынки восстанавливаются. Пятница показала отскок.
Я достал из портфеля график маржинальных кредитов:
— Господа, посмотрите на эти цифры. Это колосс на глиняных ногах, готовый рухнуть от малейшего толчка.
Ламонт изучил график, его лицо помрачнело:
— Цифры действительно тревожные. Но президент Гувер убежден, что рынок способен к саморегулированию. Кризисы — это естественная часть экономического цикла.
— Но не кризисы такого масштаба, — настаивал я. — То, что может произойти в понедельник, превзойдет панику 1907 года в десятки раз.
Миллс закрыл блокнот, убрал авторучку:
— Мистер Стерлинг, мы передадим ваши соображения президенту. Но должен предупредить, администрация не склонна к панике. Мы верим в силу американской экономики.
— А если я окажусь прав? Если в понедельник начнется крах?
Ламонт встал, протягивая руку для прощального рукопожатия:
— Тогда мы вспомним ваши предупреждения. И, возможно, обратимся за советом.
После их отъезда я остался в кабинете клуба, допивая остывший кофе. За окном виднелись оживленные улицы субботнего Нью-Йорка, семьи с детьми направлялись в Центральный парк, элегантные дамы выходили из магазинов с покупками, мужчины в котелках спешили по деловым встречам.
Никто из них не подозревал, что через два дня их мир изменится навсегда. А правительство, которое должно было их защищать, предпочитало закрывать глаза на надвигающуюся катастрофу.
Выходные прошли в лихорадочных консультациях. Банкиры встречались в частных домах и закрытых клубах, обсуждая стратегию. Газеты пестрели заголовками о «техническом отскоке» и «восстановлении уверенности».
В субботу вечером я ужинал с Элизабет в ресторане «Delmonico’s», одном из немногих мест, где можно спокойно поговорить без посторонних ушей. Зал ресторана оформлен в европейском стиле: темные дубовые панели, хрустальные люстры, белоснежные скатерти на круглых столиках.
— Уильям, — она перекладывала еду в тарелке, почти не притрагиваясь к превосходному филе бефа с трюфелями, — ты выглядишь измученным. Эти биржевые дела так тебя истощают?
Я отпил глоток красного вина, бордо урожая 1921 года, которое официант рекомендовал к мясу.
— Элизабет, то, что происходило в четверг, было лишь прелюдией. Настоящие испытания впереди.
— Эти документы о Continental Trust… — она понизила голос, наклонившись ко мне через стол, — я продолжаю работать над материалом. Но редакторы по-прежнему считают обвинения слишком серьезными для публикации без дополнительных подтверждений.
— Дополнительные подтверждения появятся очень скоро, — мрачно ответил я. — К сожалению, в виде биржевого краха.
В воскресенье утром я встретился с Уигином в его загородном доме в Вестчестере. Особняк в колониальном стиле, окруженный вековыми дубами, чьи листья окрасились в золотые и багряные тона октября. Мы сидели в его кабинете, обставленном с подчеркнутой роскошью: кожаные кресла, книжные шкафы из красного дерева, камин с мраморной облицовкой.
— Стерлинг, — Уигин налил виски из хрустального графина, — получил конфиденциальные сводки из европейских банков. Картина хуже, чем мы думали.
Он достал из сейфа папку с документами:
— Британские и французские инвесторы готовят масштабную распродажу не только на понедельник. У них есть план поэтапного выхода из американских активов на всю неделю. Общий объем около трехсот миллионов долларов.
Я почувствовал, как по спине пробежал холодок:
— Триста миллионов? Это больше половины наших резервов в стабилизационном пуле.
— Именно. Плюс Deutsche Bank и несколько швейцарских банков присоединяются к распродаже. Они не верят в устойчивость американского рынка.
Уигин подошел к окну, за которым виднелись осенние поля и далекие холмы:
— Есть еще одна проблема. Некоторые участники нашего пула начинают сомневаться. Митчелл вчера звонил, спрашивал, не стоит ли сократить обязательства банка с девяноста до пятидесяти миллионов.
— Если банки начнут выходить из пула, — сказал я, — мы не продержимся и дня против европейского давления.
Понедельник, 28 октября, оправдал самые мрачные прогнозы. Европейские продажи хлынули на американский рынок с самого открытия торгов, как водопад, сметающий все на своем пути.
Я провел утро в торговом зале Chase National, координируя действия стабилизационного пула через прямую телефонную связь с другими банками. Атмосфера была напряженной. Брокеры выкрикивали ордера, телефоны звонили не умолкая, посыльные мальчики бегали между столами с телеграммами.
— Европейские продажи U. S. Steel, двадцать тысяч акций! — докладывал брокер, прижимая трубку к уху.
— Отвечаем покупкой пятнадцати тысяч по рыночной! — распорядился я.
К десяти утра Dow Jones потерял уже двенадцать пунктов. К половине одиннадцатого — двадцать. К полудню — тридцать пять.
Стабилизационный пул работал на пределе возможностей. За три часа мы потратили уже сто восемьдесят миллионов долларов, покупая акции по падающим ценам. Но наши усилия тонули в океане европейских продаж.
