Возвращение - Гончарова Галина Дмитриевна

Устя выпрямилась. Плечи расправила… Пусть ей страх и злоба достанется! На нее отец сейчас руку поднять не решится, побоится царевича. А вот матушке тяжко прийтись может.

– Батюшка, мне бабушка все объяснила. Знает она о таких вещах. Сама не делала, нельзя ей, а вот видывать – видывала.

– Бабка… – едва удержался от грязного ругательства боярин.

Илья молча принес откуда-то кусок полотна, накрыл некогда молодое и красивое тело. Боярин с усилием отвел взгляд от белой ткани, которая на глазах кровью пропитывалась.

– Говорила, давненько такое делали. Может, при ее отце, а то и раньше. Знания из мира уходят не только хорошие, но и плохие. Вот и это… ну так когда ищешь, что хочешь найти можно. Даже дрянь такую! Но это и не каждый сделает и не каждый узнать сможет, а и узнает… слабый колдун от такого скорее сам помрет, а человека разве что прыщами обсыплет.

Боярин чуточку плечи расправил:

– Сам помрет?

– Батюшка, это дело злое, черное, на крови. Для такого надобно душу Рогатому отдать, колдовскую метку от него получить. А то и ритуалы проводить постоянно, силу чужую пить… ох-х-х!

Устя только что не за голову схватилась.

А ведь Илья-то…

Рядом так же Илюшка охнул. Сообразил.

Ежели с него аркан сняли, а колдун за то на Устинью обиделся – могло случиться?

Ой могло.

Повезло – боярин внимания не обратил, не задумался.

– Откуда ж у нас в Россе такая напасть завелась?

– А с чужих земель, батюшка. Там сейчас ведьмам и колдунам несладко приходится, карают их, уничтожают огнем и мечом. Правда, невинных под это больше страдает, но Орден Чистоты Веры так считает: лучше сто невинных сжечь, чем одного колдуна упустить. Невинные-то души к Богу пойдут. А что на земле помучились, так и сразу в рай угодят. На дыбе да на плахе это так утешает!

– А тебе про то откуда ведомо? Бабка опять твоя воду му́тит?

– Батюшка…

– Поговорю я с ней. Чтобы девке голову не морочила, старая… тебе сейчас про что думать надобно?

– Про замужество, батюшка.

– Вот и думай. Иди к себе и вышивай. Или спряди чего. А вы… Федька, Сенька, взяли тело, понесли. Надобно батюшку позвать, отчитать да похоронить, как положено.

Двое дюжих холопов без всякой радости тело подняли. Понесли обмывать…

Устя развернулась да к себе пошла. Села, дальше вышивать попробовала. Платок, ягодами рябины расшитый… игла сорвалась, в палец ткнула. Капля крови набухла. Большая, алая, как самая спелая ягода.

И Устя ее к вышивке прижала.

Канула капля в ягоду, как и не бывало ее. А с губ само собой сорвалось:

– Двери затворяю, засовы запираю. Нет дороги злу, не найдет оно тебя, не достанет. В море синем остров стоит, на острове том камень лежит, на зеленой траве бел камень Алатырь, из-под него ручей течет, исцеление несет. Той водой умойся, росой оботрись, пробудись, исцелись… а будь слово мое крепко!

А потом чернота накатила.

Устя уже оседала на пол, когда последним усилием скомкала платок, сунула его за пазуху.

И – чернота.

Глава 13

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой

Я плыву в черном уютном океане. Спокойном и уютном.

Мне хорошо.

Откуда-то снаружи доносятся голоса, я не хочу им откликаться. Не буду.

Я знаю, что со мной случилось.

Сегодня я создала свой первый оберег.

Не все волхвы на такое способны. Силы у всех разные, дано всем разное. Вот и мне так же.

Оказалось, я могу.

Я знаю, что за оберег я сделала. Против порчи. Только не всякой.

Вот, к примеру, ежели бабе чрево затворили или лицо вдруг прыщами покрылось, тогда мой оберег поможет. А если на невезение на семь лет прокляли или дорогу запутали, тогда можно платок при себе хоть сколько носить – не поможет. Не от того он сделан.

Только порча. Только на здоровье.

И я даже знаю, почему так.

Верка.

Несчастная наглая дурочка, которая так гордилась, что спит с боярином. Смешная…

Была смешная.

Не заслужила она…

За меня смерть приняла. Меня хотели извести, в нее заклятие угодило. Именно меня.

Не хочу возвращаться.

Там плохо, там отец, там Фёдор, там…

Там Боря. Боренька. В той жизни я его и не назвала по имени ни разу. Не насмелилась. Все государь да государь. А может, ему и хотелось иного?

Смотрел он на меня тепло и весело. Не как на козу говорящую. И было ему хорошо, хоть ненадолго о веригах своих забыть, заботы с плеч скинуть.

Не за то ли на меня порчу наслали?

А если на Бореньку ее нашлют?

Не позволю!

Не дам!

Кровью изойду, костьми лягу… не позволю!!!

Здесь, в море сумрака, хорошо и покойно. Но ТАМ, снаружи, без меня не смогут обойтись. Один останется самый лучший, самый хороший человек в мире. Мой единственный.

Мой любимый.

Этого нельзя допустить.

Я изворачиваюсь всем телом – и вижу высоко над собой, в сплошной черноте, единственную звезду. Это выход. Мне очень надо туда.

И я рвусь вверх что есть силы.

– Ох ты… растудыть-тудыть!

В бреду такое не услышишь, в монастыре – и то Устинья такой брани не слышала. А были среди монашек всякие…

Бранился как раз поп. Серьезный, осанистый… видимо, стоял он рядом с лавкой, а Устя как рванулась вперед, так и душа с телом слилась. И тело тоже вперед потянулось.

Вот она его и ударила ненароком.

А… зачем он тут?

И кадило на полу валяется…

– Не умерла я, ненадобно меня отпевать!

С другой стороны хихиканье послышалось. Устинья голову повернула – так и есть. Илюшка веселится. Как-то странно, словно бы и не хочет смеяться, а и остановиться не получается.

– Батюшка и не собирался. Испугала ты нас, вошел я в горницу, а ты лежишь. Я и к батюшке бегом… вдруг с тобой то же, что и с Веркой. Пусть хоть святой водой покропит.

Ой, как это бы от язв-то помогло! Но ведь испугался, что смог, сделал.

– Благодарствую, братец милый. Батюшка, благословите?

– Символ веры прочитай, чадо.

Отец Паисий Устинью давненько знал, да мало ли что…

– Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым…

И прочитала, и перекрестилась, как положено, и крест поцеловала, и от святой воды не шарахнулась – батюшка дух перевел. Все-таки страшно это… когда порча, когда прямо перед тобой человек умирает от колдовства черного, а ты и сделать-то… что ты сможешь? Перекрестить? Соборовать?

Оно помогает, конечно. Только не всем и не всегда. Верке точно не помогло бы.

– Слава богу, чадо. Что случилось с тобой?

– Верку вспомнила. Как она… и сомлела.

Это священнику тоже понятно было. Девка все-таки, как тут не сомлеть?

– Молись, чадо. Читай Символ веры, а если что – «Да воскреснет Бог и расточатся врази его».

– Благодарствую, батюшка.

Получила Устя еще одно благословение – и священник отправился покойную отпевать как положено. Страшно, конечно, а все ж чадо Господне, мученической смертью умершее – нельзя в последнем ей отказать. Ох, как бы на кладбище не перекинулось, а пуще того на него самого.

Три дня ждать?

Псалтырь читать?

Поп только рукой махнул. Сегодня же похороним! По чину там, не по чину… страшно! Понимаете? Страшно!

Да и приплатил за это боярин как бы не втрое. А боярышня – а что с ней? Жива, здорова, в вере крепка. Ему того и достаточно.

Брат и сестра вдвоем остались.

Помолчали.

Первым Илья молчание нарушил:

– Устяша, что это было-то?

– То и было, Илюша. Навроде твоего аркана, только тот убивал медленно, а это – быстро.

Илья как представил, аж побледнел.

– И со мной бы… вот ТАК?!

– И с тобой так же. Порче все равно, ей убить надобно.

– Устя… страшно-то как.

Устя поняла – брат полностью подавлен. Не то никогда б она тех слов не услышала. Ни разу Илья в своем страхе не сознавался, только вперед шел и дрался. Или ругался черными словами.