Возвращение - Гончарова Галина Дмитриевна

– И пара соколу – соколица, – тихо вставил Руди.

Устя только понадеялась, что сокола ей не подарят. Не любила она никогда охоту, подло это.

Когда ради пропитания, один на один, когда для семьи стараешься, когда шансы есть у тебя и у зверя, это честно. А когда у тебя загонщики, оружие, кони, свита, а у зверя только ноги и удача…

Царская охота – это просто очередная подлость. Убийство, вот и все. Нет в ней никакой чести и доблести. И красоты тоже нет.

Борис охоту тоже не любил. А Федя от нее шалел, дурел. Нравилось ему зверье травить, кровь нравилась, смерти…

Упырь!

Но слова про сокола услышал, понял.

– И то… не подумал я, боярышня. Соколица с руки есть-пить не станет, в клетке не выживет. Ей небо надобно.

– И сокол рядом.

Только ты не сокол. Ты… ты – блоха в перьях!

Вслух Устя этого не сказала. Так что Руди подхватил клетку, удачно подхватил под локоть боярыню Евдокию, а государыня Любава и сама встала. Надо же посмотреть, как птичку выпускать будут.

А вот царица Марина и шагу не ступила. К чему ей?

– Одних вас оставлять ненадобно, Феденька, то урон девичьей чести будет.

Фёдор кулаки сжал, а ответить не успел.

Неудачно так получилось…

Столик, на который Руди свою клетку ставил, был накрыт для чаепития. А он-то чашки подвинул. Вот одна из них балансировала на краю, а потом и свалилась. Прямо на роскошный царицын белый летник. Чай выплеснулся, на белом коричневое пятно – грязное, размытое. Чашка только звякнула.

– Б…!!! – поносно выругалась царица.

Устя смотрела на ее лицо – и страшно становилось.

Такие у нее глаза были.

Жива-матушка, это ж просто летник! Тряпка расшитая! Таких десяток смени – не заметишь! Ты царица, не первый он у тебя, не последний! А она так смотрит… словно убила бы!

За глупость!

За случайность.

А ведь раньше Устя ее такой не видела.

Марина с ней и не разговаривала, правду сказать. Так, могла пару фаз бросить, до слез довести мимоходом и дальше пойти. А сейчас Устя не удержалась.

Знала, что смерть рядом стоит, и не смолчала. Слишком уж ей больно было – ТОГДА.

– Как платье-то жалко, государыня. Это не отчистишь, сливки в чай наливали свежие, это только перешивать придется. Уж больно некрасиво выглядит, как засохшая кровь.

А оно и правда так выглядело.

Чай красновато-коричневый, да молоко еще оттенок разбавило. Вот и получилось ржавое пятно, некрасивое…

– Ах ты…

Марина еще одно ругательство выплюнула – и за дверь вылетела. Переодеваться.

А может, еще и чаем ее ошпарило. Хотя это уже неправда. Он не такой горячий. И молоко разбавило. Ох-х-х.

Фёдор руки протянул, Устинью за плечи взял.

– Устенька моя… красавица…

– Царевич, я не холопка какая, меня в углу зажимать!

– Не холопка, конечно. Боярышня… царевной будешь. А хочешь – царицей? Все для тебя сделаю, только не противься… ты мне как воздух нужна, жить без тебя не могу, дышать не получается…

И выглядел Фёдор при этом так… Устя даже встревожилась. Лба его коснулась.

А ведь и правда – вид ошалелый.

– Да здоров ли ты, царевич?

– Не знаю. Только о тебе думаю, едва два дня эти прожил… как до отбора доживу, не знаю… обними меня, Устяша! Устенька моя…

Устя задрожала.

Еще шаг, еще движение, и она…

Она с собой не совладает.

Но Фёдор не успел шелохнуться. Дверь наново открылась.

– Отпусти боярышню, братец. Непотребное творишь!

Когда б на Фёдора ведро воды вылили, и тогда б он так не подскочил.

– Брат?!

Устя развернулась, поклонилась в пол.

Лицо спрятала. Хоть ненадолго. Хоть пару секунд. Не ждала она…

– Государь.

– Поднимись, боярышня. Посмотреть на тебя хочу.

Устя уже с лицом кое-как совладала. Выпрямилась, в глаза ему посмотрела.

Тоже серые.

Только у Устиньи глаза прозрачные, словно ручеек на камнях. А у царя темные, грозовые. И в самой глубине их, вокруг зрачка – золото. Ровно молнии проблескивают.

Волосы темные, потемнее каштана спелого, плечи широкие, а лицо спокойное и доброе. И усталое… круги под глазьями синие. В каштановых кудрях всего несколько нитей седых… Устя его совсем таким и помнила.

Другого вспоминать не хотела.

– Вот ты какая, боярышня Устинья.

А Устя и рта раскрыть не могла.

Хотелось шаг вперед сделать, ладонью лица его коснуться, губами усталость стереть.

Вернулась я, Боренька.

К тебе вернулась. А ты меня и не знаешь, и не любишь, и раньше не видывал. Ты покамест жену свою любишь, не меня…

А я…

В тот раз я тебя только на свадьбе своей увидела. И вдохнуть не могла. Влюбилась в миг единый…

А ты только на Маринку и смотрел, других не видел, не хотел видеть. А она… она по сторонам поглядывала.

Не стоит она тебя, и никто другой не стоит. И я, наверное… только вот я тебя люблю больше жизни своей, больше смерти. А ты меня – нет.

– Одобряю, Фёдор. Когда жениться решишь, благословлю.

– Благодарствую, брат.

– А ты, боярышня, что скажешь? Порадовал я вас?

Устя сама себе удивилась. Она еще говорить может? Может ведь? Правда?

– Ты, государь, всех порадовал. Брата своего, родителей моих, вдовую государыню. А меня спрашивать никто и не будет, девке ведь своего ума не полагается.

– Не люб тебе мой брат?

А брови сдвинуты, но только для вида. Устя точно знала – не сердится. Сколько раз подглядывала, как царь государственными делами занимается, с боярами говорит, послов принимает. Все его выражения узнавала. И это тоже. Весело ему, любопытно. Не встречалось ему такого ранее.

– Ему отвечала, государь, и тебе отвечу. Любить того, кого не знаешь, – это только в сказке. Вот там и жар-птицы, и царевичей с первого взгляда любят. А жить-то мне не с красной шапкой, не с сафьяновыми сапогами. Жить с человеком, а я его и не знаю.

– Разумна ты, боярыня. Не по годам разумна. Вот вы с Фёдором и встретились, чтобы получше друг друга узнать, верно ли?

– Государь, не гневайся за дерзость. А только я с любимым хочу жизнь прожить, детей ему рожать, стариться вместе. Можно ли с единого взгляда понять, твой это мужчина или нет? Живой ведь человек, не картинка лубочная.

– Правильно говоришь, боярыня. Хорошо же. Приходи сюда, в палаты, встречайтесь с Фёдором. И помни, брат, руки при себе держи. Редко мне такие разумницы встречаются. Чтобы и говорила спокойно, и не тряслась, как хвост овечий.

И снова язык быстрее разума распорядился.

– Неуж ты, государь, испуганным овцам на хвост смотрел?

Борис на Устю посмотрел удивленно. А потом понял – и захохотал. Весело и звонко, совсем как мальчишка. Фёдор сообразил позднее – и к брату присоединился. Едва отсмеялись, болезные.

– Я тебе, боярышня, отару подарю. Полюбуешься.

– Государь, так мне их и пугать-то нечем.

Давно эти стены такого смеха не слышали. А на пороге соляными столбами стояли вдовая царица Любава и боярыня Евдокия. И глазами хлопали, как две совы.

Не видывали они такого.

Не предполагали даже.

– Устя, что ты царю сказала, что он отца твоего к себе пригласил?

Устя только вздохнула.

Что сказала?

Про овец мы побеседовали, маменька.

А еще…

ОН заинтересовался.

Ему впервые за долгое время весело и интересно стало, а это для него важно. Сам он говорил, что нет у него в жизни радости. В детстве была, а потом как отрезало. Заботы навалились, придавили…

Когда ушло?

Куда делось?

Да кто ж его знает… а сейчас он на миг ту радость ощутил. И еще захочет.

Фёдор тоже доволен был. Опасался он решения брата. Сказал бы государь – нельзя, так Фёдор и дернуться бы не посмел. А вот Борису никто и ничего запретить не мог. Не тот характер.

Разные братья, совсем разные.

Говорят, Борис на государя Сокола чем-то похож, но Устя точно не знала. Портретов не сохранилось, давно дело было.