Возвращение - Гончарова Галина Дмитриевна

Аксинья первый день как с лавки сползла. Ходить можно было, но зад болел покамест нещадно. Хорошо еще, воспаления не было, горячка не началась… тяжко!

Боярышня кое-как до нужника доплелась, потом обратно пошла. По шагу, по стеночке.

– Болит, боярышня?

Вот кого б Аксинье видеть не хотелось, так Верку. Последнюю зазнобу отцовскую.

И что ее Рогатый сюда принес?

– Сгинь.

– Не любишь ты меня, боярышня.

– Отцовской любви тебе мало? – Откуда Илья появился, Аксинья не поняла, но на брата оперлась, словно на стену. Даже глаза прикрыла.

Верка смущаться и не подумала.

Пальцем по шее провела, так, к вороту рубахи, завязки отодвинула, вымя чуть наружу не вываливается.

– А и то, боярич. Я женщина горячая, ладная, в самом соку. Много любви-то, поди, и не бывает никогда.

– А я сейчас конюхам прикажу. У них на тебя любви достанет.

– А потом тебя батюшка за это ой не поблагодарит, – пропела Верка, не сильно и пугаясь.

– А потом он себе другую девку найдет. Мало вас, что ли, в деревне? Любая бегом побежит.

Угроза получилась серьезная, и Верка тут же отступила, глазами захлопала.

– Да стоит ли нам, боярич, ссориться? Ты меня позднее найди, как сестру отведешь, поговорим, может, о чем хорошем?

Развернулась и пошла. Да так задом виляла, что чуть забор не сшибла.

– Дрянь! – прошипела Аксинья.

– Да еще какая дрянь.

– Пойдешь к ней?

– Что я, дурак, что ли? Как ее только отец еще терпит?

– Устьку она не задирает небось! Стороной обходит!

– Устинья – дело другое, – отозвался Илья. Недаром же ее бабка привечает… вот Верка и побаивается связываться. И волхва к Усте отнеслась по-доброму.

Что-то такое в Устинье есть.

Аксинья поняла все по-своему и губу закусила. Ревность с новой силой полыхнула.

– Устька к царице поехала. Разве справедливо это?

– Когда б ты языком не мотала, и ты поехала бы. И еще поедешь – Устя обещала.

– Устя, Устя… везде она! Икону с нее еще нарисуй и молись!

– Не завидуй, Ксень. Ты у нас тоже красавица, и не хуже нее, – сообразил наконец Илья. А мог бы и промолчать, все одно Аксинья не поверила.

– Благодарствую за помощь.

Вывернулась из рук брата – и дверью светелки хлопнула.

Илья плечами пожал да и пошел себе.

Вот дура-то.

А Веркино предложение он и по другой причине не принял бы. Есть у него и о ком подумать, и с кем в колечко со сваечкой поиграть.

Маринушка…

Черноглазая, чернокосая, горячая, страстная…

Только вот раньше при одной мысли о царице у него все дыбом вставало, а сейчас… шевельнулось да и опало. Может, после аркана такое?

Хорошо, что сняли его. Плохо, что наново накинуть могут.

Устя с него потребовала покамест на службу и то не ходить, больным сказаться. Илья подумал да и согласился. А вдруг повторится?

Посидит он дома, а там…

Устя так сказала: пост начнется, колдовать вдвое, втрое тяжелее будет. Недобрая ворожба своего времени требует, а иногда и места. Можно, конечно, и молитвы преодолеть, и заклятие наложить, да только сил уйдет втрое, а будет ли прок?

О чем Устинья умолчала, так это о том, что колдун себе дело и упростить может. Когда у него прядь волос Ильи окажется или капля крови… В палатах царских его и иголкой царапнут – он не заметит. И волосок снимут… тут и одного волоска хватит.

Но Устя решила промолчать.

Ни к чему брата пугать. И так пуганый.

Надолго ли еще его страха хватит?

Хотя сейчас Илья думал о Маринушке.

Думал, мечтал и понимал, что, может, дней пять, много – десять, а потом он без царицы не выдержит. А она без него?

Было и такое, царица за ним одну из своих сенных девок прислала, он к ней из дома уехал. Чуть не как был.

Да, пока он побудет дома, а дня через четыре, может, пять, на службу поедет. Соскучился он по лебедушке своей.

Ой как соскучился.

Вдовая царица Любава в покоях своих не одна была.

Царицы разные, вкусы у всех разные, и в покоях их тоже все по-своему устроено. К примеру, первая жена царя Ивана, царица Анастасия, говорят, богомольная была.

При ней в покоях часто священники находились, а то и монашки какие, молитвы читались, ладан курился. Зато… Царевич Борис родился крепким и здоровеньким. И вырос, и трон принял.

Не могло ли так быть, что знала царица нечто?..

Устя впервые о том задумалась.

Царица Марина – та княжна рунайская, а они к персам близко. Оттуда и нанесло. Драпировки парчовые, стены вызолоченные, светильники тяжелые, хрустальные. Роскошь невыносимая. И благовония тяжелые… словно в покоях ее крыса сдохла, сгнила, а теперь царица пытается дух крысиный отбить, перебить его начисто.

А царица Любава к Лембергу тяготеет.

Белые тона, голубые, морские, вот печка-морячка в уголке вместо нормальной росской печи, вот трюмо заморское, картины на стенах, драпировки парчовые…

Подобрано со вкусом, в тон, в лад. И дорого, и богато, и красиво. А Устинье все одно не любо.

На наше это.

Не родное!

Но о том она промолчит, а вот государыню похвалит лишний раз. Впрочем, боярыня уже поклонилась земно, Устинью за собой потянула. Потом выпрямилась – и в похвалах так и рассыпалась, благодарностью зазвенела, запела…

И спасибо вдовой государыне, что милость явила, что в палаты позвала, что принять соизволила. Что красоту такую увидеть разрешила… боярыня-то в Лемберге не была никогда, она и не знала, что так изысканно все обставить можно.

Царица послушала да и разулыбалась. А глаза все равно холодные. Оценивающие глаза. Жестокие.

И кажется Усте, что с той же улыбкой царица ей и нож в сердце вонзит, и повернет… уже вонзала. Не клинок, а слова, да ведь разницы-то нет!

Словами тоже убивают.

Жестоко и безжалостно. Иногда даже больнее, чем глупым холодным железом.

Вслух Устя ничего не сказала. И царица тут же прицепилась к ней:

– А тебе, Устинья Алексеевна по нраву убранство моих покоев? Али что добавить захотелось бы? Или, наоборот, убавить?

– Все у тебя красиво, государыня. А судить о том – не моего ума дело.

– А когда б твоего ума было?

– Тогда б сказала я, что моего ума недостанет. Вот как в возраст войду, детей рожу, кику примерю, так и судить о чем-то буду.

– Умна́. Что ж, устраивайся, Устинья. Выпей со мной чая дорогого, кяхтинского, из восточных стран. И ты, боярыня, не побрезгуй.

Куда там побрезговать!

Боярыня ни жива ни мертва за тонконогий столик села. А вот потом…

Это ж не самовар привычный, не застолье… это чашки из тоненького фарфора – руку напросвет видно. Блюдца как лист бумажный, пирожные чудные… кушать-то их как?

А к чему царица в чашку молоко наливает? [46]

Боярыня Евдокия и растерялась, было, а потом на дочь посмотрела.

– Позволь, государыня, я за тобой поухаживаю. Сколько тебе кусочков сахара положить? Один? Два?

– Поухаживай, боярышня. Два кусочка сахара положи.

Боярыня с оторопью смотрела, как ее дочь в чашку сливки наливает, как чай льет, сахар кладет диковинными щипчиками, как с поклоном чашку царице подает…

– Да за матерью поухаживай.

– Позволишь, матушка?

Евдокия только кивнула.

Лучше пусть Устя. Хоть позора не будет…

Матери Устинья просто чая налила, сахар кинула. Вот царица, зараза! Откуда ж боярыне знать, как эту гадость лембергскую пьют?

Устю она во времена оны дрессировала, как зверушку какую. Сколько ж она за этот чай натерпелась, век бы его не видеть, не пить! Но руки сами делали, как помнили.

– Матушка твоя без молока чай пьет?

– Да-да, государыня, – сообразила боярыня Евдокия. – Вкус у него такой… сложный.

– Это верно. Настоящий лембергский чай – это почти ритуал. Его надо ценить по достоинству. Но я смотрю, боярышня, ты в нем вкус понимаешь?

Себе Устя сделала чай с молоком.