Возвращение - Гончарова Галина Дмитриевна

Не помогает даже правильное дыхание.

Плохая я волхва. Вообще не волхва. Как подумаю, что ЕГО могу увидеть, так дыхание и перехватывает. Совладать с собой не могу.

Помню, как он умирал. Помню последний взгляд, кровь на своих руках, его дыхание помню. Поцелуй наш помню, как минуту назад.

А сейчас все можно изменить.

Он жив!

Никому не отдам! Врагам не отдам, смерти не отдам, собой закрою! Всех убью, ведьмой стану, себя прокляну, душу отдам… не допущу! И только ветер глухо воет за окном…

А есть ведь еще и брат.

В монастыре одна у нас была…

Муж ее к ее сестре захаживать полюбил. Да так полюбил, что ребенка сестрица не от своего мужа родила, а от ходока. Монахиня та по родимому пятну и опознала, что ребенок от ее мужа.

И отомстила страшно.

Подождала какое-то время, а потом к ведьме сходила, яд купила и травить начала.

Обоих.

По чуть-чуть подсыпала, никуда не спешила. И так – несколько лет.

Оба умерли.

Мучительно, долго умирали. А она все детям оставила да и в монастырь подалась, грехи замаливать.

Точно ли муж твоей зазнобы, Илюшенька, не знает о ваших шашнях? А то ведь и от него мог подарочек прилететь?

Ой как мог!

Я посмотрю, пригляжусь.

Не хочу брата лишаться. А ведь я его еще тогда лишилась…

Кто?!

Кто за всем этим стоит? Я ведь даже тогда ни о чем не думала. Царицей была, а за меня все решали. Кукла безвольная, глупая!

Все потеряла, что могла, самую жизнь свою – и ту провела бессмысленно.

Больше я такой ошибки не совершу. А сейчас… надо хотя бы полежать, раз уж спать не получается.

Хоть как…

Завтра будет тяжелый день.

– Устяша… ну-ка поворотись!

Палаты царские – особое место.

Боярин Алексей лично жену с дочерью отвезти собирался. По этому поводу и шубу боярскую надел, и шапку высокую.

Жена и дочь его обычно в простых сарафанах ходили, разве что полотно получше и потоньше. А так обычная одежда. Поди управься везде на подворье в летнике шитом.

Зато сегодня боярыня лучшие одежды вытащила.

Сама была в рубахе из дорогого заморского зеленого шелка, диковинными птицами расшитой, поверх алый летник надела с золотой нитью, душегрею волчьего меха накинула, на голову кику рогатую, тоже с жемчугом, надела.

Зарукавья, ожерелье, кольца – все при ней. Устя на это смотрела спокойно. Но когда мать начала ее одевать, воспротивилась.

В тереме царском встречают по одежке, пусть ее и видят, как птичку серую, невзрачную. Так что одежду Устя себе сама выбрала. Отец косился неодобрительно, но решил не спорить.

Бабье дело – наряжаться, а вот разбирать их наряды другие бабы будут, не он.

Рубаха простая, белая, летник светло-голубого шелка, голубая же повязка на голову, лента в косу.

На шею – только одно украшение: кулон с дорогой бирюзой персиянской. Этот кулон на рождение Устиньи прабабка дарила.

И ни колец, ни зарукавий – ничего.

– Хоть жемчуга бы надела, – ворчала боярыня, влезая в колымагу.

– Маменька, так краше царицы мне не одеться. Да и не так наш род богат…

– Не надо краше царицы! Но боярышня ты! Не девка сенная!

– Царица тебя, матушка, пригласила, не меня. А я так… пусть все так и думают. Взяла боярыня дочку полюбоваться на палаты царские, стоит, робеет в углу.

– Ох, Устяша, боязно мне. Царица же!

– Так и что с того, маменька?

– А о чем с ней говорить? Как себя держать?

Устя покопалась в памяти. Всплывало не слишком хорошее и доброе, но кое-что…

– Маменька, про то болтали, что царице цветы нравятся. Покойный государь Иван Михайлович для нее целую оранжерею построил и садовников из Франконии и Джермана выписал. И растения она до сих пор собирает. Может, о том вам и поговорить?

– Можно.

– Государыне вдовой, говорят, все лембергское ми́ло. Ей тот же Истерман мебеля заморские привозил, изразцы иноземные, картины какие-то… ежели что – хвали все лембергское смело, ей понравится.

– Похвалю, Устяша. Умничка ты у меня. А больше ничего тебе не ведомо?

– Маменька, так когда мне сплетни слушать? Что знала, не потаила.

– И на том спасибо, Устяша.

– Главное, маменька, не бойся ничего. Царица трусих не любит.

Устя поморщилась, вспоминая, как свекровь всегда разговаривала с ней.

Свысока.

Отдавая указания, ругаясь, требуя, попрекая, наказывая…

А Устя стояла и слезы глотала. Стояла и молчала. Стояла и кивала.

А если б хоть раз единый в свекровь вцепилась? Заорала, рявкнула, кинула ее на пол? Хоть бы что сделала? Стала б царица Любава ее уважать? Нет ответа…

Может, сегодня Устинья его и найдет?

Когда она в храме со вдовой царицей говорила, та спокойна была. Не ругалась, не кричала, ногами не топала. А ведь бывало всякое. И в Устинью она один раз тарелкой с дорогим заморским виноградом кинула. Не попала, но противно так было, когда черные ягоды по горнице катились, словно тараканы громадные от государыни вдовой бежали…

Не надо о том думать.

И вспоминать сейчас о том не надобно. Сейчас Устинье и так тяжко придется. Ой тяжко…

Фёдору у крыльца ждать не по чину было, а вот Михайле – в самый раз.

Он боярина и встретил, поклонился, улыбнулся – боярин Заболоцкий так и расплылся.

– Михайла, поздорову ли?

– Благодарствую, боярин. Все благополучно. Дай бог и тебе здоровья, и семье твоей…

– Ну, дочь мою, Устинью, ты знаешь. А вот и супруга моя, Евдокия.

Боярыня чуть поклонилась, но промолчала. Мужчины беседуют.

– А мне царевич поручил вас встретить и сопроводить. Знаю я, боярин, ты в палатах частый гость, а все ж к царице вдовой так просто не пропустят.

Боярин Алексей, который в палатах царских бывал раз то ли пять, то ли шесть, приосанился. А то! Конечно, бывал! И все тут знает…

Устя смотрела на парадное крыльцо, словно в прошлое проваливалась.

Такое же.

Совсем такое.

Через три года вот этого льва уберут, еще через десять лет перекрасят покои, уберут из них и птиц, и девушек с распущенными косами, и коней, по ветру летящих, и все символы росские.

Фёдору захочется все, как в Лемберге, устроить.

Водопровод новомодный сделать, стены побелить, позолотить, картины в рамах тяжелых на них повесить… как по Усте, так те картины на заборе бы развесить – ворье отпугивать. Да вот беда – прохожим плохо будет.

Такие там пакости изображены были…

Мужики голые, бабы, дети, сцены разные, часто и позорные, как соблазняют кого или похищают. К чему? А это мифы латские да грекские. Из них и сюжеты брались.

Вот еще докука. Ладно Лемберг, Франкония, Джерман – у них своей истории почитай что и нет, какие там мифы? Там же одеяло лоскутное, то княжества друг от друга куски отрывают, то воедино сливаются, то наново распадаются. Отстраиваться не успеваешь, какие уж тут предания?

Латам и грекам – тем получше. Тем предки хоть легенды свои оставили.

А чем росские хуже?

И больше их, и краше, и уж всяко картины приличнее будут!

Фёдору все было безразлично. Родную историю он корчевал так, что страшно становилось. Под корень обрубал, выжигал… ровно безумец. А что могла Устя сделать?

Только плакать.

Сейчас она плакать не будет.

Когда не удастся ей ничего изменить, возьмет она нож да и вспомнит предания росские. Как полоненные княжны своих врагов убивали. Насильников и похитителей.

Не себя, нет в том чести. А вот врага убить, победительницей к предкам уйти – можно.

Смута начнется?

А может, и не начнется. Или тот, кто придет, будет лучше Фёдора. Всякое может статься. Так что плакать она не будет.

Не доводилось ей в той жизни убивать? А и нестрашно, зато умирать доводилось. А с остальным она справится. Должна.

И Устинья зашагала за матерью, за отцом, которого подхватил под руку Михайла.

Зашагала в свое черное жуткое прошлое.