Возвращение - Гончарова Галина Дмитриевна

– Не умею…

– Знаю, Устяша. А она не понимает этого. И злобится. В моих родных местах так говорят: дружишь с гадюкой – дружи, а палку в руке держи. Вот и ты ее держи да оглядывайся. Если будет возможность, ужалит тебя Аксинья.

– Даже себе во вред?

– Постарается, чтобы не во вред. Но и такое быть может. Не понимаешь ты силу зависти и ненависти.

– Нет, нянюшка.

Понимаю.

И нашу последнюю встречу с сестрой хорошо помню. Только глаза закрой – и вот она перед глазами. Разодетая в дорогие наряды, накрашенная, напудренная… отчаянно злая и несчастная. Такая, что я ее даже пожалела. И тем еще больше уязвила? Она меня жалеть и жалить приползла, а я ее пожалела…

Неуж так и было?

Почему я не видела? Не задумалась?

Только после монастыря что-то осознавать начала. Только на своем горьком опыте научившись…

– То-то и оно. А еще красивее ты. И добрее, и душа у тебя больше. А это не присвоить, не отнять. Вас рядом поставить, так люди сначала к тебе пойдут, потом к ней. И это ей тоже хуже крапивы. Золото дать можно, камни самоцветные. А люди ее все одно любить не будут. А тебя будут.

А еще нельзя отдать то, что внутри. Крохотный черный огонек под сердцем. А если бы и можно – Аксинья его точно не выдержит. Не волхвой станет – ведьмой. Сама себя проклянет.

Нет выхода.

– Ох, нянюшка. А может, все же перерастет?

Дарёна едва девушку по затылку не треснула.

Вот дурища-то, прости господи! Из жабы соловья не вырастить, хоть ты ее золотом со всех сторон облепи! А все ж одной квакать, второму петь. И не обойти этого никак.

Сдержалась. Только коротко и сухо отозвалась:

– Спиной к ней не поворачивайся.

И ушла бы, да тут холопка в дверь сунулась:

– Боярышню боярин кличет. Говорят, от царя кто приехал…

От… царя?!

Когда Устя в горницу вошла да Михайлу увидела…

Руки сами в кулаки сжались.

Не от царя, от царевича. Перепутала дура! Но Устя говорить ничего не стала, поклонилась.

– Звали, батюшка?

– А и то звал, Устя. Вот от царевича тебе привезли что… возьми. Разрешаю я.

– Благодарствую, батюшка.

Михайла с лавки поднялся, к Усте вовсе уж близко подошел.

Руку протяни, коснись…

И мог бы!

И протянуть, и схватить, и обнять. Так близко, почти рядом… и – нельзя! Ничего нельзя сделать, только рядом стоять, только запах ее чувствовать, травяной, полынный, только в глаза смотреть.

Рядом локоть, да не укусишь!

– Боярышня Устинья, государь мой, Фёдор Иванович, передать просил.

Сверток протянул.

Большой, из ткани легкой, шелковой…

Устя подарок взяла да тут же, при батюшке, и ткань развернула. Чего ей таиться, скрывать? Вся на виду.

На пол грамотка выпала.

Устя подняла, глазами пробежала. Писал царевич на лембергском. А она на нем читала легко, чай, в монастыре не одна книга на нем была.

Устиньюшка, свет мой!

Прими, не побрезгуй. С маменькой поговорил, обещала она через два дня боярыню Евдокию позвать.

Вечность целая!

Весь я в мыслях о тебе.

Твой Федя.

– Что царевич пишет? – Как боярину с любопытством совладать?

– Прочитай, батюшка. У меня от тебя да от матушки секретов быть не может.

Устя грамотку протянула, а сама за сверток взялась. И едва не зашипела в гневе.

Иглы.

Тонкие, дорогие… Штук двадцать их тут.

Шелк разноцветный, не только синий. Золотая нить – хоть вышивать, хоть шить.

Бусины стеклянные самые разные, на десяток девок хватит, не то что ей одной.

Все то, что потеряла она из-за татей.

А теперь пусть ей ответят, откуда Фёдор про то знает? А?! Кто ему сказал?!

Петька? Так принесли его на подворье, Устя узнавала. Мертвого принесли.

Сама Устя молчала. Боярыня тоже с царевичем не откровенничала. Так откуда знания?

А все просто. Ежели и не по его приказу похищали, то с его ведома. И на двор он не просто так приехал: когда б не оказалось тут Устиньи, что б дальше делалось?

Искали бы ее.

С добром? Или чтобы принудить к чему? Устинья глаза на Михайлу подняла, так тот едва не шарахнулся.

Вот она какая быть может?

Отец ее сидит, грамотку в руках крутит, а Устинья… до чего ж хороша!

Глаза горят, щеки гневным румянцем окрасило, губы стиснуты… так и расцеловал бы! Подхватил бы на руки, по горнице закружил, пока не перестанет гневаться, пока льнуть не начнет ласково…

– Боярышня?

– Передай, Михайла, мою благодарность царевичу. Сейчас и ответ я ему напишу.

Подошла к столу, перо взяла, лист бумаги. Не на бересте ж писать царевичу?

«Фёдор Иоаннович, за подарок благодарствую, кланяюсь земно. Буду шелками шить да о тебе думать.

Каждой девке для любимого хочется красивой быть.

Надеюсь на встречу, ждать ее буду.

Устинья».

И батюшке протянуть:

– Посмотри, батюшка, хорошо ли написано?

Боярин взял грамотку, осмотрел… хорошо еще, не вверх ногами держал. Кивнул.

– Да, Устя. Хорошо.

Капнуть пару капель сургуча да перстнем придавить – и вовсе дело секундное. И Михайле отдать. Чего он стоит столбом?

– Царевичу передай.

– На словах ничего не сказать? – очнулся Михайла.

– Скажи, что благодарю я его и кланяюсь земно. – Устя отвесила поясной поклон, развернулась – да и вон из горницы. Пока еще может себя сдерживать. Пока в ярость не упала.

А Михайла стоять остался, дурак дураком.

Но счастливый…

Она его имя знает!!!

Боярин Алексей гостя проводил да и к дочери пошел. Не к себе позвал.

Не для посторонних глаз их разговор.

И то… как чаду признаться, что лембергский он хоть и знает, да читать на нем не может? Сидел дурак дураком… пусть грамотку переведет хоть.

Или не сознаваться?

Невместно ему!

Боярин он! Не холоп какой… а по-лембергски не разумеет. А дочка может.

Где научилась только?

Вот об этом и спросить ее можно.

Устинья сидела, вместе с матерью подарки царевича разбирала. Встала, отцу поклонилась, как до́лжно:

– Батюшка? Уехал посланец?

– Уехал.

– Вот и ладно. А мне тут нитки взамен утраченных, стеклярус разный… откуда только царевич и знал, что нам требуется?

Переглянулись боярин с боярыней. А и правда – откуда? Только вот выводы слишком уж неприятные были. Так что Алексей Иванович и думать дальше о таком не стал. Царевич ведь!

Не будет ведь он девку похищать, словно тать какой? Правда же?

– Устя, ты… откуда ты лембергский узнала?

Устя только руками развела:

– Батюшка, не вели казнить, а только ты учителя Илюшке нанимал.

– Было дело.

– Подслушивала я. И подсматривала, когда он науку превосходил. Вот и выучилась. Только плохо я его знаю, вот франконский лучше.

Боярин едва зубами не скрипнул.

Илюшка-то науку как раз и не превзошел. Ничуточки. На иноземных языках не говорил почти, писал как курица лапой, а уж читать на них… куда там! А тут девка глупая!

Обидно…

– О чем тебе, Устяша, царевич написал? – Боярыня как поняла, что мужу неуместно о таком спрашивать, и помогла.

– Царевич написал, что через два дня пригласит тебя вдовая государыня Любава. И меня с тобой. Аксинья уж и не знаю, придет ли в себя. Нехорошо, когда боярышня на лавку сесть не может.

– Вот и пусть лежит. Я ей еще ума вгоню в задние ворота, – хмыкнул боярин.

Устя подумала, что и в этом она будет виновата. Во всем.

А ей и не привыкать.

– Я царевичу отписала, что ждать буду. И шелками шить. Что благодарна за подарок его.

– Устя…

– Маменька, понимаю, что очень это быстро, но, может, хоть ленту какую бусинами расшить? Этими, подаренными? Показать царевичу, что подарок его ко двору пришелся?