Возвращение - Гончарова Галина Дмитриевна

– Устиньюшка…

Объятия вытерпеть пришлось. Устинья до крови себе щеку прикусила, больно стало.

Выдержала, справилась. И отстранилась:

– Прости, царевич, а негоже это. Ты руки распускаешь, а я тебе даже пощечину дать не могу.

– Прости и ты, боярышня. Забылся я…

Устя рук не высвобождала. Знала – потом синяки нальются, но терпела. Чуяла – то вроде бешеной собаки. Или почти бешеной. Неуправляемой, опасной.

Сделаешь лишнее движение – кинется. И ждала.

Ждала, пока не успокоится тяжелое мужское дыхание, пока не перестанут гореть опасным огнем глаза Фёдора, пока не разожмутся пальцы. И только потом сделала шаг назад:

– Все хорошо, царевич.

– Не ждал я такого…

– Отчего? Ты ведь не только царевич, ты и человек. И жить мне не с парчой и жемчугом, жить мне рядом с тобой. С тобой постель делить, с тобой детей рожать…

Фёдор посмотрел чуточку ошалело:

– А ты… согласна?

– Я свое условие сказала. Дай мне то, что важнее жемчуга. Дай возможность узнать тебя, увидеть.

– Обещаю, Устенька. Сегодня же с матушкой поговорю.

– Спасибо… царевич Фёдор.

– Назови еще раз по имени. Пожалуйста…

– Фёдор. Федя, Феденька…

– Устенька…

Но сделать шаг вперед, сгрести в охапку, к груди прижать Устя уже не позволила. На шаг отошла, пальцем погрозила.

– Негоже, царевич.

– Прости. Не сдержался я.

– И ты прости… Фёдор.

Ответом Устинье была робкая улыбка. И она почувствовала себя вдвойне гадиной.

Жестокой и коварной.

Но разве есть у нее выбор?

– Поговори с матушкой, Феденька. А я со своей поговорю. Не обижайся… трудно мне. Тяжко. Когда б ты бояричем был, куда как проще было бы.

Фёдор только руками развел:

– Поговорю.

– А сейчас – прости. И так заговорились мы, нехорошо. Сплетни пойдут…

– Да я…

– Федя, на чужой роток не накинешь платок.

С этим Фёдор согласился. И отправился восвояси.

Устя упала на лавку, закрыла лицо руками.

Мерзко, гадко, тошно, ОТВРАТИТЕЛЬНО!!!

Матушка Жива, да что ж это такое! Все она понимает! Из этого человека вырастет чудовище! И ее сожрет, и Россу сожрет…

Но почему, почему она себя сейчас чувствует последней гадиной?

У нее нет выбора, чтобы разобраться, чтобы предотвратить несчастье, ей надобно попасть в царские палаты! Но…

Она сейчас морочила Фёдору голову – и готова была взвыть от отчаяния.

Такой она себя нечистью чуяла! Вот как так-то?

Почему тот же Истерман лжет, как дышит? И сегодня он за свою ложь никакого наказания не понесет. Хотя и она все знает, и Фёдор, надо полагать, знает. Ой, не просто так он сюда заявился спозаранку!

А она ведь не солгала ни единым словом. А чувствует себя сейчас отвратительно.

За что?

Кто придумал совесть?!

– Радуешься, сестрица?

Устинья отняла ладони от лица.

Напротив стояла Аксинья, и глаза у нее были злющие. Да на что она сейчас-то ярится?

– Сестрица?

– Ты меня так не зови! В палаты царские хочешь? Да?!

– Не хочу. Ни к чему они мне.

– Врешь! Я ваш разговор слышала!

Когда б не была Устинья так измотана, может, и устроила бы она сестрице трепку. А сейчас ее едва на пару слов хватило.

– И что?

– Царицей стать метишь?

– Борис на троне, не Фёдор.

– Так и что?! Долго ли царю помереть?!

Возмущение Аксиньи оборвалось такой затрещиной, что у девицы зубы лязгнули. А боярыня Евдокия ухватила младшую дочь за косу да как принялась трепать…

– Замолчи, дурища! Не ровен час услышат тебя, а что тогда с нами всеми будет?

– Маменька?

– Молчи, дрянь неудельная! Не дай бог, скажет кто, что ты на царя злоумышляешь, поносные речи говоришь. Тут и холопом быть достанет. Крикнут: «Слово и дело», – и сволокут тебя в подвалы. А там ты и сама во всем признаешься! Умолять будешь, чтобы хоть помереть дали без мучений!

Аксинья дернулась, едва не оставив у матери в руках половину косы:

– Это Устька! Она…

Устинья едва не застонала.

Да что она-то?

Что жива? Что старшей родилась? Что Фёдору приглянулась? ЧТО?!

– Она-то в палаты поедет! А я?!

– Я и о тебе просила. И о матушке. Приличия ради, – едва выдавила Устинья.

В голове шумело. Хорошо еще, сидела, не то упала бы.

Боярыня посмотрела на дочерей. Подхватила старшую, а младшей приговорила холодно и жестко – оказывается, и так она умела:

– Я перед царицей извинюсь. Лично. Скажу, что младшая моя дочь ликом дурна и нравом глупа. Пойдем, Устя, отведу я тебя в светелку. Не дойдешь ты сама. А ты, Ксюха, иди кур покорми.

– МАМА!!! – взвыла раненой волчицей Аксинья.

Но Евдокия Фёдоровна уже не обращала на нее внимания.

В дверях появилась Дарёна, кинулась к Усте, подхватила с другой стороны, заворковала, захлопотала, сунула девочке своей ковшик в руки… Устя пару глотков едва сделала.

Ноги подкашивались.

Дошла до светелки кое-как, упала на лавку – и словно черным покрывалом ее накрыло.

Ни думать, ни решать… ничего ей сейчас не надобно. Вот только лежать – и дышать. Всю ее эта ночь высосала. Не успела силы восполнить, наново их тратить пришлось. Вот и упала.

И не чуяла, когда с нее одежду снимали, когда одеялом пуховым укрывали. Вытянулась ровнее, руки под голову подсунула.

– Спит…

Боярыня переглянулась с нянькой – и обе вышли на цыпочках.

Пусть спит чадушко. Заслужила, умничка, красавица…

Во дворе боярин гостей провожал.

До ворот дошел, поклонился, гости в ответ поклонились, верхом сели да поехали. Тоже уважение проявили.

А как ворота закрыли, боярин к жене повернулся:

– Что Устинья?

– Спит. Упала без сил, Дарёну я с ней оставила, а сама с тобой поговорить хочу, Алешенька.

– О чем, Дуняша?

– Беда у нас может быть, Алешенька. Большая беда.

Боярин тут же серьезным стал. Его жена такими словами зря кидаться не станет. Только когда и правда – край пришел.

– Что случилось, Дуняша?

– Я к Устинье пошла, как царевич вышел. О чем он сказал, боярин?

– Тебя к царице пригласят. Так ты дочек с собой возьми. Пусть в палатах побывают. Царевич Устинье обещал.

– Он ей в любви признался, Алеша. А Устя, умничка наша, сказала, что ничего ей не надобно, только бы Фёдора узнать получше. Долг ее родителям повиноваться да жить ей не с долгом придется, с человеком.

– Умна у нас дочка.

– Ей, Алешенька, весь ум и достался, что на двоих отмерен был. Знаешь, что Ксюха ей сегодня высказала? Мол, Устя только о себе думает! Могла бы и сестру в палаты взять. Подслушивала она, да всего не поняла. А как Устя ей ответила, что вместе они поедут, так Аксинья с цепи сорвалась и поносные речи на государя нашего говорила.

– Ты в уме ли, Дуняша?

– Я в уме. А вот Аксинью я в палаты не возьму. Злоба ее точит, зависть к сестре. Ляпнет что – вреда не оберемся.

– Я из нее дурь-то повыбью! – встопорщил короткую бороду боярин. Длинная у него отрастала, да получалась навроде козлиной. Приходилось стричь ее так, чтобы шею до середины закрывала. Тогда она и вид имела.

– Повыбей, муженек. Каша березовая ей только в пользу пойдет. А только и брать я ее пока побаиваюсь. Дури в ней много… ляпнет чего – и стыда не оберемся, и горя.

– Справимся, Дуняша. А с Устей ты тоже поговори. Когда удастся ее брак с царевичем, то честью великой для нашего рода будет.

Боярыня кивнула:

– Поговорю. Позднее. Как она в себя придет, так и поговорю.

Боярин кивнул – и отправился на задний двор.

Аксинья, говорите?

Когда позади осталось не то три, не то четыре улицы, Фёдор придержал коня. Подозвал к себе Истермана:

– Руди, тебе сегодня повезло.

– Знаю, Теодор.

– Никогда так впредь не делай.

– Мин жель, когда б я не для тебя старался…

Руди уже почти успокоился.

Устинья жива, Фёдору она ничего не рассказала, да и что она знать-то могла? Правильно, ничего!