Возвращение - Гончарова Галина Дмитриевна

Потом могли и накинуть.

До переезда в палаты царские я еще как-то дергалась, трепыхалась, не хотела я замуж за Фёдора идти. Понимала, что царевич, что почетно за него замуж выйти, что власть, что деньги…

Все понимала.

И все равно не хотела за Федьку замуж. Но не сопротивлялась. Как же – против власти родительской пойти? Нельзя.

А потом стало все равно. Просто оглушило любовью – и накатило тупое безразличие. Нельзя быть вместе с любимым?

Так хоть рядом быть. Хоть видеть его иногда…

Может, кто-то воспользовался моим замешательством? Моей уязвимостью?

И накинул аркан?

Но тогда бы его увидела Верея…

А может, и не увидела бы. Сила у нее была, а вот опыта не было. И монастырь все-таки…

Чтобы черный аркан сработал, надо рядом с его хозяином находиться. Хоть иногда. А в монастыре…

И далеко, и земля намоленная… могло и отрезать. А потом уж я начала приходить в себя от магической удавки.

Могло и так быть?

Могло.

Сейчас мне уже правды не узнать. Но я постараюсь не повторить своих ошибок.

Очень постараюсь.

До подворья Заболоцких, до Ладоги долго ехать было. Это Устинья напрямую по лесу шла, ей ни канавы, ни овраги не преграда, а на лошади так не получится, любой конь ноги переломает по бурелому. Пока доехали, Фёдор чуточку опамятовался, успокоился.

Подозвал к себе Руди:

– Правду покамест не скажем. Пеняй на себя, ежели что, и молись [44].

Руди кивнул.

Чувствовал он себя сейчас преотвратно. Понимал, ежели что…

Его беды – это только его беды. А вот каких он людей подведет… тут лучше и не думать о таком.

Страшно…

Но подворье было спокойным, ни суеты, ни шума…

Холопы проворно открыли ворота, Фёдор, соблюдая вежество, спрыгнул с коня, повел его в поводу. Сзади послышался шум, спешивалась свита.

На крыльцо почти выбежал боярин Алексей, за ним поспешала боярыня Евдокия.

– Царевич! Радость-то какая!

Боярыня спохватилась быстрее, поклонилась земно да так и застыла.

За ней принялся кланяться и боярин.

Царевич ответил поклоном. Не слишком глубоким, а все-таки…

– Я к тебе с просьбой, боярин.

– Царевич Фёдор! Добро пожаловать!

Язык не особенно слушался боярина. Да Фёдор и не настаивал, махнул рукой.

– Ты, боярин, выпрямись. О дочери твоей поговорить хочу.

Боярин выпрямился – и застыл, как суслик.

– Да ты уж и сам понял, боярин. Дочь твоя, Устинья, мне по нраву. А все ж не хотелось бы девку неволить.

Боярин так удивился, что челюсть отвисла у него.

– Царевич…

То есть кто ее там спрашивать будет? Отец прикажет, и пойдет как миленькая. И на отбор, и замуж, и в монастырь.

– Мог бы я сватов заслать. Могу и на отборе ее выбрать. А все ж не хотелось бы против воли ее идти. Поговорить с ней хочу, коли позволишь. Слово дам и крест на том целовать буду, что не причиню ей никакого ущерба.

Боярин кивнул.

Заметался взглядом.

Выручила боярыня:

– Батюшка-царевич, Устяша наша скоро приехать должна. Уж не побрезгуй пройти, отведать, что бог послал. А там и дети приедут.

– Приедут? – поднял бровь Фёдор. И сам себя за глупость выругал.

Видел он себя в зеркале. Вот у брата эта гримаса хорошо получалась. А у него… печаль горькая, неощипанная.

Михайла за его спиной дух перевел.

Ежели приедут… Устя жива? Обошлось?!

Пронесло?!

Ворота наново заскрипели. Во двор въезжала колымага. Остановилась, и из нее вышел брат Устиньи… Как его – Илья?

Да, Илья.

А за ним и Устинья спустилась. На брата оперлась, по сторонам осмотрелась – и поклонилась. В землю. Только коса по спине скользнула, земли коснулась.

Гладкая, шелковая, туго заплетенная и синей лентой перевитая. И сарафан чистый, и душегрея парчовая. И не скажешь, что беда с ней была.

Или не было?

А откуда ж они тогда приехали?

Спрашивать Фёдор не стал, только выдохнул и вперед шагнул.

– Дозволишь, боярин?

Алексей Заболоцкий только закивал. Он бы что угодно дозволил.

Честь-то какая!

Не государь, конечно, царевич, а все одно – честь! И все соседи видят…

Может, у Заболоцких особых денег и нет, а род у них древний! Еще с государем Соколом их предки на Ладогу пришли! Так-то!

Боярыня Евдокия и тут смышленее оказалась. Поклонилась и на дверь указала.

– Устя, проводи царевича Фёдора в горницу.

Устинья распрямилась, подошла к царевичу – в глаза посмотрела.

– Яви милость, царевич, угостись, чем бог послал. Не побрезгуй нашим гостеприимством.

Фёдор и выдохнуть не мог.

Стоял, смотрел в серые глаза – и тонул, тонул в них, как в омуте. Век бы так стоял, не думал ни о чем. Грелся рядом с ней, успокаивался.

Ведь и не делает ничего, а легко рядом с ней. Радостно.

Устинья голову склонила да вперед пошла, а Фёдор за ней. Руди выдохнул – обошлось. Едва в грязь не сполз, друзья поддержали.

Михайлу никто и не заметил даже, как он вслед за Фёдором скользнул тенью. Зато Аксинья едва из окна не вывалилась. Но ее уже Михайла не заметил. Триста лет ему та дурочка не нужна. И еще пятьсот не нужна будет!

В светлой горнице Устя Фёдора усадила, как положено, под образами.

Не усидел, встал, прошелся по комнате.

Устя покосилась на дверь, да только вслед за ними не вошел никто. Заперто? Кто ж знает, проверять не хочется. Еще с той жизни помнилось – Фёдор возражений не любит. Потеряет рассудок – что делать? Родители ей тут не подмога, не защита.

Осторожной надобно быть. Ровно кошка на крыше – осторожной.

– Поговорить с тобой хочу, Устинья Алексеевна.

– Всё в твоей воле, царевич.

– Не всё. Люба ты мне. Поняла уж, поди?

– Поняла, царевич.

– А коли так, ответь. Отбор проводить придется, тут моей воли нет. А я бы посватался хоть завтра. Пойдешь за меня? Люб я тебе?

Устя косу в пальцах покрутила:

– Царевич… не могу я ответить.

– Почему?

Устя ему в глаза посмотрела:

– А меня ли ты полюбил, царевич? Или картинку лубочную? Вроде тех, на которых царевен-королевен рисуют? Глаза, улыбка – это не вся боярышня, у нее еще душа есть, а что на душе – тебе важно?

– Не разговаривал бы я с тобой, когда б не важно было.

Устя кивнула. Подошла чуточку ближе, рукава рубахи коснулась. Фёдор аж замер – не спугнуть бы.

– Воля твоя, царевич. Когда прикажешь, знаю, отец меня головой выдаст. А противничать буду, так еще и поколотит.

– Я его…

– Отец в дочери волен. Муж в жене. А в сердце… не обессудь, царевич, только пока не могу я тебе любовью ответить. Не знаю я о тебе ничего. Может, добрый ты, а может, бить меня смертным боем будешь. Может, радостно с тобой будет, а может, плакать придется. Что я сказать могу?

На плечах мужские руки сжались клещами. Не разожмешь, не оттолкнешь.

– Только согласись, Устиньюшка. На руках носить буду, листику упасть не дам! Слезинки не проронишь! Что пожелаешь, все сделаю! Жемчугом и золотом осыплю!

Устя и не вырывалась:

– Тогда дай мне время тебя узнать. Тебя, не царевича, а Фёдора.

– Время?

– Знаю я, отбор не отменить, да и ненадобно. Но до Красной горки мы еще узнавать друг друга можем. И я в палаты царские приходить могу, разве нет? И видеться мы сможем. Пусть под чужим присмотром, а все ж таки?

– Устиньюшка…

Фёдор аж засиял, ровно солнышко.

Он-то другого ожидал. И готовился…

Царевич ведь.

Кто из страха согласится, кто из корысти. А здесь… здесь его о другом просят. О том, чтобы узнать друг друга! Чтобы полюбить?

Он и мечтать о таком не смел!

Хотел, надеялся…

– Матушку попрошу. Ей твою матушку прилично приглашать. А уж она сможет с собой и тебя брать, и сестру твою. Можно ли так?

Устя голову подняла, посмотрела серьезно.

– Так можно. Не проси у меня любви, царевич, не хочу лгать. Не знаю я тебя, а узнать хочу. И ты на меня посмотри. Не на косу длинную и глаза опущенные, а на меня, на Устинью. Не на боярышню. Жить тебе не с косой – с человеком.