Охота на охотника (СИ) - Демина Карина

...князь Навойский. Хмурый такой. Сразу просыпаться стало страшно. И захотелось успокоить в то же время: какие бы заботы не терзали его, все пройдет. Тетушка так говорила и... права была.

Пройдет.

Все.

Снова пустота.

Голоса.

- Почему она не приходит в себя? - это вновь Димитрий. И сердится, сердится. Право слово, нельзя же постоянно быть жизнью недовольным? Это дурно на пищеварении сказывается, все о том твердят.

- Не знаю, - от Одовецкой пахнет полынью.

И она красивая.

Куда красивей Лизаветы. А еще родовита, богата и вообще...

- Физически она совершенно здорова. Душа ее тоже на месте, только... что-то не ладится. А целовать пробовали?

Это она Навойскому советует? Вот уж удружила... с такими подругами и врагов не надо. Где это видано, чтобы умирающих против воли целовали?

- Ее душа слишком долго была вовне, - этот голос Лизавете не знаком. Он мягкий и теплый, как матушкина лисья шуба. И Лизавета щурится, вспоминая, как некогда с сестрами пряталась под этой шубой. На печи.

Горячо.

Огонь шумит, печь потрескивает. Сестры копошатся, шепчутся о чем-то...

Возвращаться надо, только неохота.

- Ей непросто будет привыкнуть к телу наново.

- Но она не уйдет?

А Навойский беспокоен. Чего он так переживает? Никуда Лизавета не уйдет. Как идти, если ей и шевелиться-то лень.

- Здесь я не волен. Я могу, конечно, привязать душу к телу, но это... не лучший выход. Она сама должна решить.

Что?

Лизавета не хочет.

Ей тепло и уютно. И она вновь проваливается в сон.

- Рыжая, - Навойский рядом. Разве позволительно, чтобы мужчина в девичью постель залез, да еще и с ногами. Лизавета надеялась, что он хотя бы сапоги снял. С сапогами оно как-то вовсе уж... неправильно. - Рыжая, открой глаза.

Она бы с радостью, хотя бы для того, чтобы высказаться. У него, может, страсть сердечная или как там в книгах пишут, а у Лизаветы репутация, пускай и старой девы, но это ж еще не повод в постель вот так забираться. Хотя... с Навойским как-то оно спокойней.

И сон отпускает.

Почти.

- Не откроешь, я тебя поцелую.

Угрожает?

Невежливо-то как... и вообще... неужели ее, Лизавету, нельзя поцеловать вот просто так, чтобы без угроз и замужа, в который она, может, и сходила бы, если бы с князем, но это же очевидно, что говорил он тогда без полного понимания ситуации. А если с полным, то получается, что замуж Лизавете за князя никак нельзя.

Но он все же поцеловал.

Наглец какой.

А сил проснуться и высказать все не осталось.

- Я, конечно, мало что понимаю... - Таровицкая ходила по комнате. Лизавета не видела ее, но каблучки постукивали, особенно, если по паркету. Вот когда она на ковер наступала, тогда получалось глуше, тяжелей. - Но вот все-таки пора бы тебе и честь знать... Аглая говорит, что дело исключительно в твоем желании, а еще уверена, что ты нас слышишь.

Не всегда.

Но Таровицкую Лизавета слушала. И даже представила ее себе, такую вот хрупкую и распрекрасную... отчего-то стало неприятно. Сама-то Лизавета, небось, в постелях далека от прекрасной. Лежит себе и чахнет. А ну как Навойский увидит разницу?

Всенепременно увидит.

- У меня... как-то так получилось, что подруг не было... откуда им взяться? Нет, в детстве с дворней играла, но потом... какая дружба, когда один над другим стоит? Чушь, а не... меня в пансион отправили на год, но я домой запросилась. Там тоска такая, что не рассказать. Да и другие... говорили, что это я в провинциях своих одичала, только... пусть так. Не хотела я становиться щебечущим ничтожеством... у меня маменька знаешь какая? Маг... огневик... она и воевала... и на Былинском шляхе стояла, когда войска Вышняты откатывались. Там люди били друг друга, не разбирая, друг или враг... рассказывать о том не любит, да и папенька ее воевать не пускает. Правда, она его не больно-то спрашивает. Когда ругаются, то страх просто, но любят друг друга. По-настоящему любят. И потому я тоже хочу, чтобы меня любили... и завидую.

Кому?

А что Таровицкую полюбят, у Лизаветы ни малейших сомнений нет. Она же... она вон какая, что солнце ожившее. И не только потому, что красива.

- Я и сюда поехала с надеждой... а тут одни пустобрехи... пара нормальных мужиков, но одного Авдотья прибрала... я к нему и соваться побоюсь, чтоб пулю в лоб не получить. Второй за тобою надышаться не способен. А ты носом крутишь.

Лизавета не крутит.

Она просто лежит себе. Тихонечко. Под одеялом. Потому что... потому что даже под ним вдруг становится холодно. И холод этот заставляет дрожать.

- Что? Я не то сказать хотела... я просто... мы, наверное, не подруги еще... так пока, приятельницы, хотя все будет, если выживешь.

Холод сидел в пальцах. Он и пробирался выше, захватывая Лизаветино тело. Вот уже и пальцев этих она не ощущает, и ног самих, только сердце заколотилось бешено.

- Лиза? - в голосе Таровицкой испуг слышится. - Аглая! Тут что-то не так! Аглая...

А кричит-то она так, что и холод замирает.

- С нею что-то... губы посинели.

- Остывает! - руки Одовецкой ложатся на грудь и давят, давят. - Тело отказывает...

У кого?

Зачем?

Или у Лизаветы? Неправда! Она... она не хочет возвращаться в заснеженный мертвый мир, не хочет примерять волчью шкуру. Или уходить дальше, в рай ли, которого Лизавета точно не заслужила - мстящим не положен рай, в пекло ли... в пекло хочется еще меньше, но там во всяком случае тепло должно быть. Авось Лизавета и согреется.

Нет.

Жить.

Она хочет жить.

Здесь и сейчас. С Навойским ли, с дюжиною ли кошек и вязанием, которому тетушка обучит с превеликой охотой, но главное, что жить. Была бы жизнь, и Лизавета разберется.

- Сила в нее уходит, что в прорву, - пожаловалась Одовецкая, а Лизавета ощутила не только прикосновение, но и запах ее, травянисто-терпкий, аптечный. - Помоги... если лед, то огонь нужен.

- Огня я вам дам с превеликой охотой, - Таровицкая пахла камином.

Раскаленным металлом решетки.

Дровами.

Смолой и самую малость пеплом. Сила ее, горячая, закружила, завьюжила. Заплясали внутри Лизаветы злые огненные мошки, и ноги вернулись, и пальцы занемевшие.

Еще немного и она сумеет глаза открыть.

...не ради Навойского... он смирится. Все теряют и все смиряются.

...и не ради тетушки с сестрами. Они больше не будут нуждаться.

...не для Аглаи или Таровицкой... у этих двоих куда больше общего, чем они думают.

Для себя самой.

Надо сделать вдох. Всего-навсего один лишь вдох... и выдох... и вновь вдох, несмотря на то, что огонь жжется. И Лизавета, кажется, того и гляди захлебнется им. Ничего, выдюжит... сумеет... она будет дышать.

- Вот так, ровнее... сумеешь еще?

Огня на той стороне нет, он - дитя нынешнего мира, и капризное, не всякий угодит. Лизавету вот кусает, будто собака, которая к кости свежей примеряется.

- Конечно... а дома из меня целитель так себе был...

- Он и сейчас так себе. Но это у всех огневиков. Исцеление прежде всего операции с тонкими структурами, а вы стихийно...

- Не умничай.

- Извини.

Дышать становилось легче, а руки наливались неприятной тяжестью, будто изнутри их чем-то набили, мокрым и мягким. И ноги такие же. В глазах жжется, во рту сухо и уют сонный отступает.

- Значит, ты остаешься?

Зато Лизавета почти видит.

Тень, рыжими искрами облепленная, это Таровицкая. От ее рук протянулись огненные хлысты, которые опутали другую тень и, оплетенные тонкими нитями - небось, целительские заклятья - устремились к Лизавете.

- Похоже на то... мне при дворе предложили место, но я в Императорский госпиталь заявку подала, там интересней будет.

- А я... в гвардию, - призналась Таровицкая. А Лизавета лишь укоризненно покачала головой. Куда ей в гвардию-то? Она себя в зеркале видела? Там же ж одна половина другую на дуэлях поубивает, а Таровицкая оставшихся пришибет за дурость. Это не служба будет, а одна сплошная диверсия. - Папенька, правда, злился крепко...