Там избы ждут на курьих ножках... - Вихарева Анастасия

— Как я, ужасно праведно думает о нем, — рассудила Манька. — Я это чувствую.

— Никто не сможет собирать жатву в чужой земле, если не убьет человека. Тебя связали, дом расхитили — и достигло расхитителей Царствие Божье, в котором Спаситель изгоняет все твои мысли, которые обращаются в сторону ближнего. Он теперь вместо твоего сознания, он его совесть, он говорит: да, нет, не знаю. Не конкретно Йеся, но человек, который утвердился в земле вместо тебя. В случае вампира, это сам вампир, в случае с крепостными рабами — это помещик и Святой Отец…

Убит человек, пришел к вампиру и просит его. И видит вампир — земля его. И на той и на этой стороне стоит он крепко. И бросают вампиры жребий о человеке, как о муже Анании и жене его Сапфире, которые продали все, чтобы положить к ногам апостолов. И радовались апостолы, что могли убить их обоих. А когда убивают, говорят: «Вот как сильны и Дух Наш Святый!» Радость вампира — возможность наложить на человека бремя, расхитить дом его и наступить ногою на него самого. И каждый раз, когда убивают, смерть человека считают знамением и чудом. Страх человека — их награда. «Ты солгал не человеку, а Богу!» — говорят они, имея в виду себя.

Но разве мне солгали Ананий и Сапфира? Что из их имущества досталось мне? Чего нет у меня, что было у них? Они утаили от грабителей, которые назвали себя Богами в их земле, грабители искали их имущества.

— Нет, я ничего не помню! — призналась Манька, пытаясь нащупать в себе хоть что-то. — Я даже не понимаю, о чем ты… Если Царь, или Святой Дух… как-то же он должен себя обнаружить.

— Дух говорит во тьме и шепчет на ухо тайно. А ты вообще помнишь, что над тобой провели эксперимент? А если нет, то где твоя память? И почему в твоем сознании тьма? То-то и оно! И не вспомнишь, пока не войдешь в царство живых, изгладив перед землей грех, поднявшись выше вампира. А как, если памяти у тебя нет?

— А нельзя нам разделиться? — робко попросила Манька.

— И нет, и да. Я не насилую души, заставляя прилипнуть, не я сказал, человек — а слова его пусты и высосаны из пальца. Но сердце должен обрезать каждый, чтобы не строить козни соседу, и образ хранить, понимая, что ужас, который имеет у себя, видит не только Бог, но и ближний. У вас две земли, которыми образовано пространство. Кость твоя там. Это ребро, которое отличает человека от животного. И к нему нет доступа никому, кроме того, кто держит запасной ключ, чтобы войти в дом соседа и поднять, если тот упадет. Но ведь и ты имеешь в руках ключ!

Манька задумалась. Конечно, никакого ключа у нее не было. Радио с Дьяволом тоже не соглашалось, переиначивая слова. Говорило оно то же самое, только от себя и про себя. Манька расстроилась. Двадцать четыре часа в сутки голосило радио, и не было от него покоя, и получалось, что она хоть как плохая, а те, кто житья не давал, хорошие.

На этот раз оно пыталось что-то посоветовать. Без слов. Вернее, слова были, но смазывались до интуитивного наставления. На другом канале точно таким же посылом чего-то ждали. Но в общем целом радио предлагало не верить Дьяволу. Так ли уж оно было не право? Все, о чем наговорил Дьявол, будто вилами провел по воде. Получалось: воюет вампир с Дьяволом, садит вместо него любого понравившегося Богом, принимает дары от всякого, кто слушает этого Бога, и еще раз принимает дары от развенчанного Дьявола, который в это самое время смотрит ему в зубы и считает, сколько интересных идей тот сумел переварить.

Жизнь била ключом. Причем била в земле, из которой ее насильно выставили. И как после этого она могла разогнать малину с множеством неопределенных в пространстве и времени лиц, чтобы чаша геенны миновала ее, и жила бы она тихо и мирно, пока Бездна не разлучит ее с Дьяволом? Разве нужна была ей Вечность? Не помыслила ни одного мгновения. И горения не заслужила.

Манька зубами заскрипела, искрашивая новенькие острые выступы из десен, которые не успели стать зубами в полном смысле слова.

— А проклятому за что такую муку даешь? — повысила она раздраженный голос. — Меня же убили, и мне же в огне гореть! Где твоя хваленая справедливость?!

— Для полной комплекции! — с удовольствием ответил Дьявол, заметив, что вывел ее из себя. — Не служи рабу, над которым стоит Господин. Если вампир отстоит от меня на одну голову, то проклятый на две. Я же говорю, сидят в Аду на могилах, вместо того, чтобы плевать на клык вампира. Кто просит охранять аршин земли? Разве им принадлежит? О чем может свидетельствовать могильная земля, которая приняла человека, когда тот уже был мертв?

— И никак нельзя спастись? — ужаснулась Манька.

— Можно, — ответил Дьявол, погладив ее по волосам. — Принести себя в жертву, открывая железо, чтобы сокрушить его — и добровольно мучиться в Царстве Божьем, принимая геенну. Гореть в Небесном, где уже ничто не прикроет человеческое сознание от боли, будет сложнее. Так что, одну муку ты заменила другой. И правильно сделала. Чего гореть в Аду, когда можно поиздеваться над вампиром?! — Дьявол одобрительно взглянул на нее и сказал таким тоном, в котором была и гордость, и участие: — Кровь одного вампира стоит миллиона их жизней! У тебя нет души, душа твоя — вампир!

Манька нахмурилась. В принципе, она так и поступила, когда в очередной раз отложила конечную станцию, придумав себе, будто могла изменить ситуацию, повидавшись с Благодетельницей. Даже когда стал вопрос по железу быть или не быть, пришла мысль: а чего жалеть себя, если пару часов назад она умерла?!

Наверное, правильно сделала: ничего не болит, достала живую воду и неугасимый огонь.

Огонь, наверное, испепелит хотя бы одного вампира, если они пойдут на нее войной.

Тогда в Аду она сможет сказать, что защищала свою землю. Пусть не достала Царя, — но мертв тот, кто с ним был заодно. И пусть нет у нее дома, нет своей земли — государственная земля легла перед нею, и каждая ель или пихта рады принять и укрыть от ветра, дождя и снега. Даже железа стало на одну шестую меньше, и она смогла услышать древнего вампира. А, значит, ужас уходит с земли. Глядишь, и потеснит своих притеснителей. А если бы горела, разве произошло бы столько событий, и радостных, и плохих? Разве издевался бы над ней Дьявол, если бы сидела на могилке и протягивала к вампиру ручонки?

И не узнала бы, как шилась одежда для жизни, и как бродили по земле корабли-динозавры, и что Дьявол тоже не всегда был совершенным, но никого не прощает, если попирают его землю.

— Вот ты говоришь: кровь… кровь. А почему нельзя взять донорской? Тогда и человек не будет проклятым, и вампир напьется. Или получается, что пьют не настоящую? Ведь они не приходят ко мне. Неужели нельзя нам жить дружно? Пусть вампир неоспоримый факт, он есть, родился, и если человек станет убивать его, то получится, что человек, как вампир. Они же люди, в конце концов. Забитые какой-то информацией, но люди!

— Манька, ты спишь или бредешь?! — Дьявол развел руками. — Если бы я говорил о крови, которая течет по венам, тогда и капля стала бы человеку смертью. Кровь сознания не течет по телу и ее навряд ли можно сдать. Это боль, которая приходит к проклятому, когда раненное сознание чувствует, как веселятся и пиршествуют вампиры, обманывая землю, будто они — это он. И когда он кричит о себе, земля не верит ему, а если проклинает, оборачивает проклятия против него самого!

Дьявол болезненно скривился. Но, вспомнив, что Манька, в общем-то, знала только то, о чем он сам ей рассказал, смягчился.

— Вампиры мертвы, им недоступны никакие эмоции. Даже любовь и наслаждение они черпают из твоей матричной памяти, куда сунули себя с этим радостным чувством. Человек будет ползать на коленях, но слова лишь раззадорят вампира и никогда не растрогают. В это время лучше плевать в него, так хоть какая-то надежда есть. Кровь у них не священна — ее нет, слова пусты и лживы, и мало слов приложено к делу. Сегодня он говорит одно, завтра скажет другое — маска на его лице оправдает его. И мужественно противится человек обстоятельствам, полагаясь на Бога внутри себя. Но Бог его врет день за днем, убивая надежду. По левую сторону встали проклятые, изгнанные в огонь, по правую праведники, устроившие свою жизнь. И рука Бога простерта над праведниками. Принять Сын Человеческий может только одного.