– Не могу! Не могу больше!
– Чего ты там не можешь? Вон, предыдущих своих девок Холща отпустил. И тебя когда-нибудь отпустит!
Я сам не верил в то, что говорил, но мне надо было, чтобы она успокоилась. Сегодня Нинэлле не сломали ни одной кости, но по ногам девушки вяло текла кровь. Основные повреждения находились внизу живота. Я чувствовал там некие неприятные энергетические уплотнения. Как-то повредил Данрад ей лоно. Но чтобы целительствовать, мне надо было положить руку на промежность Нинэлле. Не тот я лекарь, чтобы как-то иначе лечить. Плохой. Слабый.
И как мне выправить произошедшее с ней, если девочка бьётся в истерике?
… Нет. Лучший пациент – это пациент без сознания. Однозначно.
Может как-то вырубить её?
– Отпустит?
– Отпустит, – заверил я столь уверенно, как будто недавно и не намекал, что ей лучше уйти из жизни. – Вернёшься домой. А, может, даже в городе останешься. Найдёшь себе хорошего парня да детей растишь станешь… Об этом же ты мечтала?
– Да.
– Вот и ладно. А сейчас постарайся расслабиться. Я опущу ладонь с твоего живота в самый низ.
Стоило мне это сделать, как Нинэлле сразу напряглась и машинально постаралась сжать бёдра.
– Так, – возмутился я. – Спокойнее.
Она постаралась послушаться меня, однако у неё ничего не выходило. И у меня по итогу плохо выходило заживлять трещины. Я для удобства ради постарался сместить ладонь ещё ниже. Разум девушки, называя даже моё прикосновение лекаря грехом, заставил ноги снова сжаться. Нинэлле зло буравила меня глазами, но… задышала чаще.
Как бы ни было истерзано молодое тело, оно всё равно откликалось на древний зов.
– Ты ни одного ребёнка не родишь, если будешь мне мешать!
– А я не хочу, – вполне спокойно сказала Нинэлле и снова взорвалась. – Больше не хочу ни детей, ни мужа! По своей воле я не дам ни одному мужчине прикоснуться ко мне. Это мерзость! Грязь и стыд!
– Что?
– Это отвратительно. Мерзко!
Слова, а также прозвучавшая в них уверенность, заставили меня вздрогнуть. В них мне почудилось что-то знакомое. Близкое.
… Да!
Это словно говорил я сам. Не тот я сам, что сейчас. А тот я, когда был совсем молодой. Тот, что вернулся в Чёрную Обитель из Юдоли. Да, наверное, если бы не воля случая, я бы и ныне сторонился женщин.
… Может пришла пора вернуть долг?
– Это твои планы на жизнь, мне до них нет дела. Мне тебя исцелить надо, – как можно равнодушнее сказал я. – Поэтому, будь добра, раздвинь ноги и, если иначе не можешь, закрой глаза.
Она действительно закрыла глаза и раздвинула бёдра. Я удобнее устроил руку на её промежности, слегка углубив один палец, и продолжил заживлять трещины… Но другой рукой, что целителю никак не требовалось, начал водить плавными кругообразными движениями у неё по животу, медленно увеличивая радиус и нажим. Я ощущал, как беспокойно забилось сердце девушки. Ей это нравилось (и, парадокс, но потому и не нравилось тоже!). Она снова напряглась, но я не остановился. Лишь через несколько секунд без суеты переместил ладонь на грудь, на крошечный миг задерживаясь на соске, затем нежно коснулся шеи и продолжил неторопливые массирования кожи у самого уха.
Для меня вдруг, ни с того ни с сего, стало делом принципа заставить Нинэлле желать плотских утех. И огонь этого вызова раззадорил меня самого. Я уже знал, что не покину кухню без собственного удовлетворения.
– Что ты делаешь? – Нинэлле не выдержала и спросила, когда палец моей руки скользнул внутрь неё. Впадинка давно стала влажной.
– Тс-с. У тебя немного порвано лоно. Не мешай мне.
Я снова лгал. Все трещинки уже соединились. Но мне и правда хотелось, чтобы девушка не мешала соблазнять её. Моя левая рука перешла к более активным ласкам, а правая вскоре утопила уже не один, а два пальца.
– Что это? Что со мной? Я умираю? – прерывисто дыша, прошептала Нинэлле.
– Тс-с.
Ещё немного… Вот оно. Пора. Столько времени сдерживаемое собственное тело желало делать всё иначе, но я себя контролировал и вошёл в девушку медленно, лишь в самый последний момент вытаскивая пальцы. Нинэлле снова напряглась, наконец-то открыла глаза, но я прикрыл их своей рукой. Зачем открывать веки? Ей так легче. Вот. Напряжение сразу ушло, губы раскрылись. Пальцы неуверенно стараются ухватить меня за спину. Бёдра задвигались в такт. А сердце, сердце-то как бьётся! И в чертах лица уже нет никакого страха. И вовсе оно не старушечье, а молодое и нежное. Полное надежд.
Глупости, короче, порой в мою голову приходят. Думать надо было не об этом. Да и вообще не надо было думать. Мне было хорошо. Нинэлле тоже. Мы стали одним, а после, когда затих последний стон, я разъединил охватившее нас единство. И всё вокруг стало ярче. Веселее. Беззаботнее.
Я откинулся на спину и лёжа старался натянуть снятые штаны. Нинэлле, скромно потупив глаза, не знала, что ей делать и на кого теперь злиться. Сидевшее в ней нечто холодное и чёрное дало трещину, но тепло и мир в душу пока так и не вернулись.
– Холще не говори, – вдруг вспомнил я о вожаке. – А то он совсем озвереет.
– Не буду.
Она вдруг горько заплакала.
– Эй. Ты чего? – я провёл ладонью по её щеке.
– Больно.
– Где больно? – искренне удивился я.
– Здесь.
Она ткнула кулаком по груди там, где находилось сердце.
***
К груди прижата девичья рука,
Пальцы как будто рану закрывают.
Но кровь не хлещет. Это ерунда.
… А чувство, деву скоро закопают.
Не умерла, но только кажется живой.
Она как призрак себя прежней, понимаешь?
И на вопрос дурынды: «Что со мной?»
Отвечу честно: «Ты так в ящичек сыграешь.
Давай! Забей на то, что в голове.
Твои мечты уже из мёртвых мыслей.
Твой туз, малыш, забыться в естестве,
А твои думы скисли и зависли.
… Бежать от них? Откуда и куда?
Куда ты от себя сумеешь скрыться?
Вся твоя боль никчёмна. Ерунда.
Придумай цель – всё сможет измениться».
Но где понять глупышке мой совет?
Страдать оно понятней и спокойней.
Из губ её сорвался новый бред.
… Без разума вела б себя достойней.
Она страдала как могла.
Кружилась в медленнейшем вальсе.
То, кажется, ещё жива.
То вдруг угасла
в одночасье.
Думал ли я о том, насколько правильно поступил с Нинэлле? Нет, не думал. Мне было всё равно, что с ней. Она же так. Зверёныш. И неважно, что до такого состояния её довели люди. Люди, среди которых я жил. Люди, с которыми я делил еду и кров…
Они-то присутствовали в моём мире. Она – нет.
Элдри тоже присутствовала в моём мире. Дочка Эветты сладко посапывала, лёжа неподалёку. Светлые волосы, которые я ей безжалостно обрезал под мальчика полтора года назад, отрасли и сейчас растрепались, словно у разбойницы. Лицо светилось счастьем. Ей что-то снилось. Что-то хорошее. Быть может, те самые дрессированные собачки, на которых она ходила вчера смотреть во второй раз и из-за которых так поздно вернулась. Быть может, сюжет сна был иным. Не знаю. Мне просто приятно было смотреть на неё мирно спящую. Ведь она была рядом, и это было правильно.
А правильно ли что-то иное?
Да какая, великая Тьма, разница!
Хакуна матата. Кажется так, да?
Я тихо усмехнулся собственным мыслям и потянулся. Затем встал. На чердаке не имелось окон, но по суете, слышимой внизу, было понятно, что если ещё и утро, то уже плавно переходящее в день. Даже Элдри вернулась после заката, а она-то первая переступила порог дома, после того как все ушли. Ребята ни за что не встали бы на рассвете. А раз так, если я не ошибся в определении времени, то следовало поторопиться. Хорошее настроение Сороки, приведшего девочку с представления, конечно, позволило ему согласиться подменить меня. Но мне давно уже пора была спускаться на свой пост. Странно, что никто не напомнил об этом. Странно, что мне вообще дали выспаться.
