Навола - Бачигалупи Паоло

Я обратился внутрь себя, погрузился в свою душу и воспоминания.

Мой голод рос.

Мое сосредоточение тоже. Я погружался все глубже.

Акба кидал еду между прутьев.

— Толстей, моя свинка, толстей, — ворковал он, но я не отвечал, потому что был далеко.

Я стоял на пирсе Большого порта Наволы, чувствуя поцелуи свежего ветра, дувшего над волнами, пахшего солью и рыбой. Я бродил по весенним холмам, среди пурпурных и желтых цветов. Я пробирался через леса Ромильи, по палой осенней листве, ощущая влажный холод и плодородный перегной конца сезона. Я искал грибы, и выслеживал лис, и был далеко.

Из земных недр, обратившись к памяти, я поднялся в верхний мир — и скрылся в нем.

И там было что исследовать.

Я тренировался с мечом в садах под присмотром Агана Хана, снова и снова, чтобы отточить движения. Я писал грязные, похотливые стихи для Филиппо ди Баска да Торре-Амо. Я гонялся за Ленивкой по палаццо, а слуги кричали нам вслед: «Будьте осторожнее!»

Я построил палаццо в своем сознании, гуляя по нему, как в начале моей слепоты, воображая каждый шаг, восстанавливая и добавляя все новые детали, заставляя карту в моей голове наполниться жизнью. Палаццо встал и расцвел вокруг меня. Я мог оказаться в солнечном саду с травами, или в куадра рядом с журчащим фонтаном Урулы, или в уединении моих палат. Я мог заглянуть на кухню и стащить яблоко. Все эти места я нарисовал в мельчайших подробностях в своем разуме. Добавил цвет ко всем былым ощущениям, отточил их при помощи сосредоточенности и одержимости, которые обрел в своей глубокой яме.

Я подкрадывался к бане служанок и вновь смотрел, как женщины намыливают себя, — наслаждался красотой и разнообразием их форм, испытывал вожделение и ностальгию. Я сидел в садах рядом с Деллакавалло, называя растения и лекарства и обсуждая философию Соппроса.

Я даже гулял с Челией, девушкой, которую ненавидел теперь так же сильно, как любил тогда. Что за безумный хаос воспоминаний о ней. Клубок желания и страха, нежности и ярости. Узел без конца и без начала. Но она была там — такая же часть палаццо, как отец, или Ашья, или Ленивка, или Каззетта, — и потому я позволил пробудиться боли воспоминаний о ней и даже вернулся в то мгновение, когда мы стояли перед дверями библиотеки, лишившись последней надежды.

И там я простил ее.

Простил все, что она причинила мне. Я надеялся, что ее решение помогло ей спастись. Что один из нас выбрался из Палаццо Регулаи живым. А если она умерла, быть может, ее тень однажды отыщет путь из пещер Скуро и придет к свету Амо.

Хотя она выколола мне глаза, я простил ее — и исчезла колоссальная тяжесть.

Я не только получил облегчение — я понял, что теперь могу отвернуться от боли предательства и прикоснуться к тому, что она заслоняла.

К отцовской библиотеке.

Словно во сне, я положил ладони на бронзовые ручки в форме быка и потянул. Двери распахнулись. Оранжевый вечерний свет сочился сквозь ставни. Внутри все было таким же, как в моем детстве, когда я еще подглядывал за девушками в бане.

Я ходил между книжными полками. Я трогал свитки. Истории Авиниксиуса и Венксиана. Священные учения Либри-Люминари-Амо. Трактаты служителей Леггуса о фигурах, объемах и божественных соотношениях. Я опустился на корточки и отыскал искусство Адиво и Миласа, рисунки и эротику. Увидел женщин, что когда-то воспламеняли мое юное воображение, заставляли меня содрогаться от желаний, которых я еще не понимал. Эти картинки с огромными чудовищными созданиями, насилующими девушек, с фатами, соблазняющими мужчин, с гаремами Зурома. Чувственные женщины, мускулистые, крепкие мужчины, грозные монстры, извивающиеся спруты, манящие фаты и оргии Калибы.

Я листал книги в своем сознании. Мысленный взор был таким четким, а разум таким сфокусированным, что я мог вспомнить каждую страницу, испытать шок от каждого открытия, воочию увидеть эти рисунки при свете солнца, проникавшем сквозь деревянное кружево ставень, — оранжевом, умирающем вечернем свете.

И я вспомнил кое-что еще. Нечто настолько могущественное, что оно могло отвлечь мальчишку даже от похотливых рисунков.

Драконий глаз.

Он сверкал в лучах солнца на отцовском столе. Чудовищный, загадочный, живой. Ужасный артефакт, окаменелость с шипастыми нервными тяжами. Яркий, подобно комете, которую видели в небесах от Лозичи до Паньянополя. Я вспомнил, как он манил меня к себе. Как порезал меня, когда я неосторожно прикоснулся.

Даже сейчас он притягивал меня.

Даже в моем воображении он казался живым, словно смотрел на меня, словно звал. Я вспомнил, как он кипел жизнью, вспомнил его голод и злобу, вспомнил, как он манил.

Я наклонился к нему, вглядываясь в мутный кристалл, встречая взгляд глаза рептилии с вертикальным зрачком и бушующим внутри огнем. Я протянул руку, чтобы погладить глаз. И когда мои пальцы коснулись его, я ощутил прилив жизни, и на меня обрушилось понимание.

Я не в своей клетке, а в библиотеке.

Я стою рядом с драконьим глазом и вижу его по-настоящему.

А он видит меня.

Глава 59

Мгновение мы изучали друг друга. Судьбоносное застывшее мгновение, которое я разделил с драконом.

А потом он атаковал.

Я попытался отдернуть руку от глаза, но дракон уже заполнял мой мозг, продвигая вперед свое змеиное тело — захватывая контроль над моим. Он заставил мои пальцы сжаться, как когти. Заставил зубы оскалиться, как клыки, — и продолжал впиваться, зарываться в меня. Дракон поселился во мне так же, как когда-то поселился в окаменевшем глазу. Он вторгался, втискивался в крошечные уголки моего черепа... Я взвыл и принялся царапать ногтями пустые глазницы, пытаясь вырвать его.

Дракон взревел. Я зажал уши и заорал от боли. Прибежавший Акба требовал, чтобы я замолчал. Он кричал и колотил по решетке кочергой, но то был зуд комариных крыльев, далекий и едва слышный в сравнении с ревом великолепного создания, что заполнило мой разум. Сравнить это можно разве что с огромной волной, которая уничтожила Наволу в древние времена, ничего не оставив на берегу. Целый город просто исчез, поглощенный морем, — и точно так же меня поглотил дракон.

Я барахтался в пене его воспоминаний — обломок дерева, тонущий под напором тысячелетий. Я познал, каково это — разрезать чистое небо, с силой взмахивая крыльями, поднимаясь все выше. Я познал, каково это — оглядывать землю и стрелой падать вниз, точно сокол. Я чувствовал, как складываются мои крылья, когда я несусь к земле, чтобы схватить добычу. Кости хрустнули на моих зубах. Кровь брызнула на язык. Я свернулся и уснул среди высоких, острых скал, что охраняли перевалы Зурома. Я охотился на овец на полях и сжигал людей в городах. Я сидел на утесах из красного песчаника и смотрел, как рождаются и гибнут империи. Я хватал когтями верблюдов и уносил прочь, чтобы съесть, оставляя караванщиков умирать от жажды в пустыне, из которой нельзя выбраться пешком. Я летал и кормился. Летал и спаривался.

Я летал.

А дракон по-прежнему наступал. Его чешуя царапала мой череп изнутри, когти оставляли в нем трещины. Он свернулся в моем сознании, извиваясь и скользя, обживаясь, а потом напряг тело — и мой череп лопнул, потому что был слишком мал. Я раскололся. Я заорал, и кровь хлынула из ушей, из носа, из разрушенных глаз. Я кричал и кричал, пока не охрип, а тварь продолжала расти. Каждый ее изгиб ошеломлял. Меня ловили, глотали, давили и жгли. Я бежал и прятался, но чудовище продолжало наступать. Я умирал. Най. Меня убивали.

И все же...

И все же я не погиб.

Я вцепился в разрозненные фрагменты своего я. Воспоминания о Ленивке, воспоминания о Пеньке, воспоминания об отце, о Каззетте, о пьяных вечерах в «Медведе» с друзьями, об игре света в белых тополях, о чем угодно...

Челия.

Ай. Видят фаты, я ненавидел ее. Но сейчас, пытаясь удержаться на обломках своей души, я вцепился в нее, а она подняла меня вверх, и в то мгновение я понял ее и простил окончательно.