Навола - Бачигалупи Паоло

Все мы обломки кораблекрушения в водовороте. Остаться на поверхности — уже победа.

Челия привела меня в гавань. Воля столь сильная, что никакая цена выживания не казалась слишком высокой. Воля, которая ни разу не дрогнула. Я вцепился в нее, как тонущий моряк цепляется за обломок дерева.

Я не сдамся.

Не знаю, сколько я пролежал в оцепенении. Думаю, много дней, потрясенный мощью того, что было драконом. Ужас и величие драконьих воспоминаний рвали и швыряли меня, и с каждым разом от моего я оставалось все меньше. Но я не отпускал Челию и ее железную волю. Девушка, которая погубила меня, теперь помогала мне удержаться на плаву среди истощения, боли и страха. И наконец, когда я думал, что больше не вынесу, она вытащила меня на берег покоя, в то место внутри, что не погибло.

Огромный драконий разум бурлил вокруг, населяя меня, но это был не конец.

Медленно, мучительно, скрытно я собирал осколки.

Подобно тому, как осколки разбитого окна можно собрать, переплавить и вновь изготовить целое стекло, я собрал осколки себя и принялся творить из них что-то новое. Кусочек за кусочком, воспоминание за воспоминанием, я делал себя целым. С дисциплиной разума, которую отточила изоляция, и чувствами, которые отточила тьма, и незыблемым примером Челии, которая вела меня, словно фата огня, я собрал себя заново — не мягкое существо, которым манипулировали враги моей семьи, не доверчивого мальчика, который пал под натиском вражеских мечников. Не последнего ди Регулаи, жертву пыток калларино. И не ребенка, который рухнул под напором дракуса.

Моя душа — если она у меня осталась — была слишком искалеченной, чтобы просто починить ее. Вместо этого я взял обрывки себя и сделал из них нечто новое. Этот процесс был почти таким же ужасным, как увечья, причиненные мне врагами, потому что превращал меня в нечто чужеродное.

Есть истории о существах, сделанных из множества других существ: голова быка, тело человека, клешни краба, копыта козла. Так я воссоздал себя. Каждое действие, которое я совершил, превращая себя в новое существо, казалось преступлением. Я взял жестокость калларино и фаччиоскуро Мерио. Любовь к хаосу Фурии. Беспощадную тьму Каззетты. Бесстрашие Агана Хана. У Филиппо я взял бесстыдство. У своего отца — стратегическое мышление. У Ашьи — силу. А у Челии — ее железную волю.

Я пустил в дело все. Все удовольствия и унижения, всю любовь, всю увечья, все пытки... Я выковал из них нового себя. Это было богохульственно, потому что те части меня, которые не уничтожил дракон, я уничтожил сам. Я плавил, гнул, отбивал и перековывал то, что от меня осталось, и то, что мог украсть, — и превратил себя в новое существо. Более умное, жесткое, целеустремленное и злобное.

А потом я накинулся на дракона и ударил.

Ай. Мы сражались.

Ай. Ужасно чувствовать такую чешуйчатую тварь в своем теле, управляющую твоими мускулами, сухожилиями и костями. Она дышала моими легкими, качала кровь моим сердцем. Не могу описать это насилие, ощущение врага внутри себя... Это хуже, чем сталь, которая проскальзывает в твои кишки, хуже, чем кочерга, которую тебе вгоняют в зад. Нет ничего ужаснее дыхания дракуса под твоей кожей.

Но я сражался. Я сражался всем оружием, что у меня было.

При помощи отточенных чувств я сперва приковал себя к холодному каменному полу узилища, потом к капанью воды, потом к грохоту ударов Акбы по решетке, потом к топотку крыс, потом к запаху дерьма и гниющей пищи — и из этих чувственных нитей построил лестницу наверх и поднялся по ней. Я заполнил свой разум архитектурой палаццо, и он вырос вокруг меня, а я шагал по нему. Камень за камнем, колонна за колонной я воссоздал путь в библиотеку, распахнул двери, встретился лицом к лицу с драконом и победил его.

Я отделился.

Собрав всю свою волю, я поместил себя не внутрь драконьего глаза, но за его пределы, а дракона с ревущим, скрежещущим воплем изгнал.

Я стал целым.

Я открыл глаза. Меня окружал ледяной мрак подземелья.

Мое горло пылало огнем. Все тело болело. Я был покрыт потом.

Перекатившись, я пополз к стене, по которой стекала вода. Рухнул лицом в пол, пытаясь лизать прохладную, чистую жидкость. Коснулся языком лишайника, мха и влаги. Утолил жажду и замер.

Я долго лежал там, изнуренный, покрытый синяками, дрожащий и слабый. Печаль приблизилась и попыталась оседлать меня, вместе с жалостью к себе и страхом, но им нужен был другой, более слабый Давико, и они ушли прочь.

Я выпил еще воды. Нащупал пищу и поел. Собрался с силами. А потом снова потянулся к драконьему глазу.

Само собой, дракон с ревом атаковал, но я был наготове, и на этот раз мы сражались не внутри моего тела, а внутри его глаза. Я обрушился на него со всей силой и волей, давя, вторгаясь и увеличиваясь, и, хотя дракон отбивался, и ревел, и скользил, и свивался, и царапался, и плевался кислотой и огнем, я не остановился, потому что больше не был тем Давико, которого он сокрушил прежде.

В конце концов, когда мы основательно потрепали друг друга и устали, я пригласил дракуса сесть и поговорить.

Даже если бы я выставил на доску сладкий чай и горький сыр, наши переговоры не могли бы быть более формальными. Кто из величайших персон банка мерканта может сказать, что сидел парлобанко с драконом?

Мы друг другу не нравились, но симпатий и не требовалось. Однажды отец сказал, что мы заключаем союзы не с друзьями, а только с врагами. И это был наш случай. Мы с драконом не были друзьями, но могли принести друг другу пользу. Я хотел получить его силу, а у него были свои желания, и на этом основании мы пришли к согласию.

И потому я открыл свой огромный глаз рядом с калларино.

Глава 60

Сказать, что я смотрел, — это слишком мелко.

Сказать, что я видел, — это слишком обыденно.

Я пожирал. Я заглатывал. Я накинулся на мир вокруг меня. Библиотека была живой. Текстура дерева, зернистость камня, плетение ковров, танец цветов. Кружащие в воздухе пылинки. И даже звуки. Я с трудом сосредоточился на калларино, потому что он представлял не больший интерес, чем мазки краски, которыми мастера-художники выписали потолочные фрески, куда, как я с раздражением отметил, калларино добавил свой портрет.

Это муха жужжит в окне верхнего света? Это пылинка падает с печати калларино? Это слизь блестит на пальце Сивиццы? Это ворон хлопает крыльями за окном? Это нити ковра трещат, как пожар, под ногами Мерио? Все было светом, шумом и запахами, и я пожирал их все. Я упивался журчанием голосов, слизывал пульсацию цвета. Я следил за запахами, которые лениво струились в солнечных лучах, подобно пылинкам. Я уловил крупицы розы и пота, облачка стареющих книг...

Мой отец раскидывал сети влияния и плел сети интриг — но он был всего лишь человеком, выпавшим из плетения Вирги. Дракон оставался частью того древнего узора, по-прежнему был полностью вплетен в искусное творение Вирги, совсем как описывал Соппрос. Человек выпал оттуда, он сидел, рыдая, в грязи, однако в тот момент я вновь стал частицей узора.

Я испытывал экстаз.

Я вдыхал запах хлеба, который пекли на кухне. Подслушивал разговоры слуг калларино. Я мог различить шорох белья, когда дети калларино тайком выбирались из постелей, и ворчание его дряхлой матери, жаловавшейся на суставы. Я мог услышать стражников, беседовавших у ворот, и с первых же слов понять, что один ненавидит другого и замышляет какую-то подлость, о которой другой не догадывается. Это похоть, понял я. Стражник вожделеет жену своего напарника. Их голоса поведали мне об этом, раскрыли истину, словно прокричали ее.

Я понял, что существуют человеческие узоры.

Это знал не я, это знал дракон. Дракон видел, как поднимались и рушились империи. Слышал тысячи разговоров: через его владения проходили караваны и армии. Видел тысячи предательств и тысячи преданностей.