Седьмая сестра - Ожигина Надежда

– Натерпелась, бедняжка, – проворковал Кондашов, подходя ко мне мягким звериным шагом. – Ничего, скоро будем дома, и ты сыграешь мне Вагнера…

В ужасе я отползла подальше, насколько позволили цепи. Это Патрик меня приковал. За что? Даже сбежать не могу! Я посмотрела на кандалы, плотно обхватившие оба запястья. Где-то под металлом скрывался браслет…

– Григ! – шепнула я в темноту. Как молитву, как вызов судьбе. Как самое мощное заклинание, оберегающее от кошмаров.

Кондашов отшатнулся, как от пощечины. Сдержанно рассмеялся.

– Грига мы тоже схватили. Если пойдешь со мной добровольно, я пощажу Воронцова. Ты ведь в долгу перед ним, Альберта, время оплачивать долг. Просто скажи мне «да», и договор будет подписан.

Я в ужасе смотрела, как слуги мерзавца вытаскивают из дыры в стене избитого в кровь Воронцова. Как Кондашов подходит к нему, тянет полную паутины ладонь к спутанным волосам…

– Нет! – Это вырвалось против воли. «Нет» вместо нужного «да», способного выручить парня, ввязавшегося в драку из-за меня.

Воронцов поднял голову, подмигнул: все правильно, девочка из метро.

А вонь утихла, растаяла, воздух пропитался ароматом травы, вплетенной в кожу браслета. Кровавые брызги сорвались с руки, из шрама на запястье проросли побеги, утыканные шипами, стебли роз зазмеились по камере, ударили по Кондашову…

– Нет! – снова крикнула я, пытаясь взмахнуть рукой. – Будь ты проклят, подлец, получай!

В ответ слабо звякнули цепи. Раздалось ворчанье курсанта:

– Вот лучше б карцер на двадцать суток. Что я, сиделка при истеричке? Аля, очнитесь. Или лучше уж спите. Вы не мельница, хватит руками махать.

Я открыла глаза, проморгалась. Посмотрела на Обухова рядом с койкой. Бледный курсант зевал во весь рот и потирал затылок, но был жив и здоров, счастье какое!

Кажется, наверху шел бой, кто-то шипел заклятиями, пахло порохом и соленым ветром. Карты светились в пальцах Данилы, но курсант сидел, прислонившись к нарам, и меланхолично тасовал колоду.

– Снова туз пик! – крикнул во тьму.

– Да и хрен бы с ним, – ответили басом.

Патрик. И этот сидит в подземелье. А кто наверху? Фролов и Людмила? Что творится в вашем проклятом Бюро, если бьются женщина со стариком, а здоровые лбы скучают в укрытии?

– Рядом проходит коллектор. – Я снова звякнула цепью.

– Мы знаем, – хохотнул Патрик. – Дамочка, мы тут, по-вашему, кто?

– Спасибо, Аля, – улыбнулся Данила. – Вы так мило о нас заботитесь.

– Эти стены разве тараном пробьешь, – хвастливо пояснил богатырь. – Тройная кладка, заговоренный цемент!

Он стукнул кулачищем по кирпичам и вдруг отшатнулся в испуге.

– Что за звук? – заволновался Данила. – Патрикей, почему гудит?

– Там пустота, – успел шепнуть Патрик.

И его разметало взрывом, погребло под обломками кладки, которой он хвалился минуту назад. Обухов подскочил, метнул в пролом всю колоду разом. Но оттуда уже протянулись нити, похожие на паутину, коснулись лица, заползли в ноздри, в рот, заполнили серой мутью глаза…

Кто-то порвал мои цепи, поднял на руки, потащил наружу.

– Нет! – Я надрывалась криком, он выходил, будто гной, отравляя собой все живое.

– Аля, – ласково позвал Кондашов. – Чем они тебя опоили?

Я снова сморгнула слезы и забилась в объятьях хозяина.

Не было больше подземной камеры, не было решетки и трупа курсанта. Роскошная квартира с панорамными окнами, парящая над Москвой-рекой. Внизу огни мегаполиса, лента реки – как сукровица из-за встающего солнца.

– Ты так кричала, девочка. Снова приснился кошмар? Мы давно забрали тебя из Бюро, ты вернулась домой, очнись, дорогая. Ужас остался в прошлом.

Но ужас пропитал мое настоящее, отражаясь в огромных стеклах.

Кондашов держал меня очень нежно, почти баюкал в руках. Он сидел на огромной кровати, застеленной черным шелком, но даже на темной ткани выделялись заскорузлые пятна. В изголовье на металлических прутьях крепились цепи с браслетами, с потолка над постелью свисал мощный крюк, чтобы вздергивать жертву на дыбу.

Руки Петра Ивановича бесстыдно гладили мою кожу, жадно изучали безвольное тело, нагое, если не считать драгоценностей и черной бархатки на шее. На запястьях – ссадины от кандалов, кости болели, мышцы трещали, и вся я, как открытая рана, в засосах, порезах, следах от плети. Звучала одной тонкой нотой – жалкой, надрывной, пугающей. Моей мелодией стала мольба об избавлении от позора, о быстрой и безболезненной смерти…

Кондашов подхватил меня, поднес к окну. Над столицей разгорался рассвет, пачкая красным дома и парки, наполняя кровью вены реки. Москва-Сити сверкал разноцветной игрушкой, щерился небоскребами в лицо встающему солнцу.

– Аля, просто скажи мне «да», – снова попросил Кондашов. – И я отпущу в полет свою птичку, даже мучить напоследок не стану. Одно слово, и ты свободна. Пока же упрямишься и молчишь, я буду тебя смаковать, как вино, глоток за глотком, каплю за каплей. Твои эмоции сладкие, чистые, тобой насытиться невозможно!

Он ударил меня спиной о стекло, оставляя на нем кровавые пятна, прижал плотнее, встал между ног, властным жестом раздвинув колени…

– Григ! – беззвучно прошептала я, представляя рядом с собой Воронцова.

Снова пахнуло травами, запульсировал на запястье браслет. Из-под кожи проросли шипастые стебли, обвили Кондашова, разорвали на части…

– Интересный способ защиты от морока, – совсем близко хихикнул Фролов. – Курсант, ты, гляжу, натерпелся, голубчик. И так и эдак тебя испытали, и огонь, и вода, и медные трубы, а вся слава опять досталась Григорию.

– Обухов – кремень, Вадим Никанорыч, – весомо заверил Патрик. – Такие соблазны, я аж взопрел, а он знай колоду тасует.

– Снова туз пик, – вздохнул рядом Данила. – Что за дурной расклад.

– Вы отбились? – Я схватила Фролова за руку.

Людмила хмыкнула, Патрик заржал, так что эхо от стен отразилось.

– Дамочка, вы не в себе! К чему такой драматизм? Ну сунулся с десяток бойцов к барьеру, так их патрули повязали. За кого вы нас принимаете?

– А коллектор?

– Ах, эти? – удивился Фролов. – Не волнуйтесь, драгоценная Аля. Тех, кто шел сюда по трубе, случайно смыло, простите, дерьмом. Окунулись по самые уши. Они думают, если линия старая, то я сбросить туда ничего не смогу? Отмоется Кондашов нескоро и пованивать будет долго. Обухов, родной, ты пришел в себя? Проводишь до дому прекрасную барышню? Смотрите, голубчики, он покраснел!

Я никак не могла прийти в себя. Мне казалось, сейчас спадет пелена и все начнется по новой. Обухов погибнет, и болтун Патрикей, исчезнут Людмила с Фроловым. Я не хотела обратно в кошмар, туда, где я стала рабой Кондашова.

Людмила подала чашку чая. Я безумно хотела пить, но схватилась за тонкий фарфор и зашвырнула напиток подальше, осколками и кипятком едва не поранив Патрика. Тот ругнулся и отошел подальше, примирительно подняв обе руки: мол, претензий не имею, все понимаю. Прогрессирующая паранойя – это еще цветочки после череды наведенных иллюзий!

Я молча собрала свои вещи, недовольно потирая запястья. Следы от наручников сходят долго, а у меня концерт! Мысль о любимом квартете почему-то вернула в реальность, убедила, что все кошмары и мороки растаяли в солнечном свете. Будут репетиции, выступления, рестораны и электрички. А вот на свадьбах сыграю нескоро, если вообще решусь.

Москва и так переполнена фриками, а тут с Изнанки тени полезли!

Откуда в столице нечистая сила? Чем занимается Бюро Кромки? Ловит демонов или ведет учет, чтобы не слишком наглели? Петли считает: лицо, изнанка? Подумаешь, кружок «Умелые руки», сборище любителей вязать на спицах!

Не хочу ничего понимать. Хочу спать. Сначала отмыться в горячей ванне, потом выпить бутылку виски, прямо из горла, залпом. Завалиться в кровать не на черный шелк – на обычную простыню в цветочек, спрятаться под одеялом. И забыть вот это вот все!