Навола - Бачигалупи Паоло

— Сфай, — ответил он, вновь становясь серьезным. — Вы ди Регулаи, и вы да Навола. Извилистые пути — ваш дом и ваше убежище. Ваш ум остер, как скрытые кинжалы Каззетты. Это ваше право по рождению, не забывайте. Ваш ум должен быть острым, как клинок, неуловимым, как рыба в воде, и проворным, как лисица. Потому что таковы наволанцы. Это в вашей крови. Помните, что вас вскормил сам Скуро. Это ваше право по рождению.

Но я так не думал.

Мой отец знал цену пшеницы в Тлиби и стоимость нефрита в Кречии. Он знал, сколько брусков пардаго зреет в огромных холодильных домах Парди. Знал долю золота в монетах Торре-Амо, Шеру, Мераи и Ваза. Знал, сколько рулонов шелка и степных лошадей в караване, который отправился в Капову шесть месяцев назад и проведет в пути еще три месяца. Знал о планирующихся переворотах в Мераи и также знал, что предоставит кредит парлу, чтобы справиться с ними.

Мой отец распил один стакан рубинового винобраккья с Томасом ди Балкоси и дал ему столь точную оценку, что семейство Спейньисси обратилось в пепел, а Челия ди Балкоси теперь живет в нашем палаццо и учится вместе со мной. Челия не принадлежала к нашей семье — однако стала одной из нас, потому что мой отец счел это полезным.

Мой отец всегда строил планы, всегда предугадывал, всегда одерживал победу — и от меня ждали, что я пойду по его стопам.

Хотя во мне была его кровь, я не слишком хорошо подходил для этой задачи.

Глава 6

Най. Ну вот, видите? Я уже вам солгал. Уже попытался сделать вид, что всегда был невинным — что во мне не было коварства, что я ни разу в жизни не схитрил. Но это неправда. Конечно, мне недоставало поразительного ума, которым обладал отец, однако нельзя сказать, что я никогда не лукавил. У всех детей есть секреты. Мы храним их от родителей, друзей, наставников... Иногда даже от самих себя.

Я не был мудрым, как отец, или коварным, как Каззетта. Я не был даже таким умным, как Мерио с его книгами и зрелым сыром на куске доброго хлеба с румяной корочкой, лежащего рядом со счётами. Но все же у меня были секреты. И самыми большими из них были секреты юного мальчика, который растет, мальчика, который вот-вот станет мужчиной. Мальчика, у которого появляются волосы на ногах и яичках и который испытывает первые обескураживающие приливы взрослых страстей.

Я выходил из возраста невинности и вступал в новый возраст, который внезапно открывает радости женских форм.

Сколько лет мне было в свете Амо, дуэдецци? Думаю, я был старше. Тринадцать? Возможно. Наши воспоминания о прошлом путаются, и иногда это к лучшему, но отдельные моменты и события выделяются, словно яркое золото в сейфе. Я знаю, что это случилось после появления Челии и после того, как она стала частью моей повседневной жизни, но мне трудно назвать год или время года. Возможно, само появление Челии и стало тому причиной; возможно, присутствие более зрелой девушки что-то пробудило во мне.

Может, вы никогда не испытывали этого ошеломляющего возбуждения, а может, в точности знаете, о чем я говорю, но для меня в те первые дни возмужания одного вида женского тела было достаточно, чтобы едва не лишиться чувств. Я помешался. Стал экзоментиссимо, как любил говорить Мерио, хотя он описывал этим словом свое отношение к сыру.

Внезапно при виде служанки в коридоре я начал замечать, как шуршат о бедра ее юбки. Распущенная шнуровка корсета приводила меня в полуобморочное состояние. Присутствие Челии, которая всегда была рядом во время трапез и уроков, потрясало меня еще больше. Внезапно оказалось, что эта высокая (намного выше меня) и взрослеющая (намного взрослее меня) девушка всегда поблизости. Ее запах, дыхание, весь ее вид — и, самое потрясающее, мысль о том, что ее голое плечо было совсем близко от моей изнывающей кожи... Если не брать во внимание тот факт, что я носил рубашку, жилет и камзол, а она — блузку, платье и плащ... И конечно же, эта мысль пронзала меня, подобно молнии, в скриптории под бдительным присмотром Мерио, где мы с Челией сидели за его столом, изучая подмоченную корреспонденцию из империи Хур...

И тем не менее мы были практически нагие рядом друг с другом!

Ну, вы понимаете. Таковы мысли запутавшегося мальчишки.

Но длинные темные пряди волос Челии, шелковисто шуршавшие по странице, а потом столь небрежно заправляемые за ухо, мягкий пушок на ее щеке... Я был так одурманен, что слова на бумаге могли с тем же успехом быть иероглифами Ксима.

В таких случаях мое детское увлечение девушкой было в основном безобидным и я разве что получал выговор от Мерио за неспособность отметить какую-то строчку в контракте. Но ситуация накалялась, когда мы учились биться на мечах, когда тяжело трудились и надевали меньше одежды, чтобы лучше сражаться.

Когда мы с Челией делали выпады, и парировали удары, и тяжело дышали, и ахали... и пот блестел на шее Челии, и пропитывал ее блузку, и я настолько терял рассудок, что она легко одерживала победу.

— Давико! — крикнул Аган Хан. — Вы снова забыли про защиту! Неужели я ничему вас не научил?

Я лежал на земле, поверженный Челией. Она прижала острие деревянного меча к моему горлу.

— Ты никогда не оседлаешь Ветра, если не будешь следить за своей защитой, — произнесла Челия с легкой насмешкой.

— Так оно и есть, — мрачно сказал Аган Хан. — Сегодня, Челия, вы оседлаете Ветра. А вы, Давико, пойдете в холмы пешком рядом с нами.

— Но...

Но что я мог сказать? Что совсем не следил за мечом и позицией Челии?

В тот день я ходил в холмы пешком и не открывал рта.

Потребовалось всего несколько помятых ребер и шишек на голове, чтобы я научился откладывать в сторону запретные мысли о Челии. Это было слишком сильное смятение и слишком болезненный урок. Челия была моей сестрой — и только. Она могла быть красивой, но не полагалось бросать на нее похотливые взгляды. С ней полагалось тренироваться, и дразниться, и смеяться, и размахивать деревянным мечом.

Но если ухлестывать за Челией оказалось слишком опасно (и слишком больно), то наши служанки и горничные были повсюду. На кухнях и в садах. Они подавали на стол восхитительные блюда и на карачках отскребали мраморные полы в коридорах. Я не мог оторвать от них глаз. И поскольку меня постоянно мучило вожделение, я обнаружил, что если буду тихим и ловким, если перелезу через балкон, а потом перегнусь за угол, то мне удастся вскарабкаться на красную черепичную крышу нашего палаццо и тихо прошлепать по ней к окнам, впускавшим солнечный свет в женскую баню.

Знаю, вы осудите. Я сам не слишком горжусь этим поступком, но, чтобы понять меня, вы должны знать меня целиком. Я не стану лгать, какой бы позорной ни была правда, потому что неприукрашенная истина драгоценна. Думаю, я мог бы сказать, что был не в состоянии сдержаться, что похоть слишком захватила меня, но и это не было бы правдой. Лучше честно признаться, что я не желал бороться с ней. Зато очень желал подглядывать за служанками, смотреть на обнаженные груди, и ягодицы, и лобки — а потому так и делал, и хотя часто испытывал стыд, всегда, всегда возвращался и снова подглядывал.

О, что за смятенную, чудесную страсть я испытывал, глядя, как они моются: Анна, и Джанна, и Сиссия, и многие другие. Я упивался видом их форм, скользких от воды, пенных от мыла. Они буквально сияли в естественном свете, проникавшем в банную комнату. Они были богинями. Древесными нимфами и сильфидами. Фатами, служительницами древнего бога Калибы, который пил вино и обладал конским фаллосом.

Я видел женскую красоту, воспетую в наволанских мраморных статуях; на самом деле в нашем палаццо она была повсюду — в искрящихся фонтанах Урулы, в банных мозаиках, на которых Калиба вечно преследовал своих фат. Повсюду. Но эта красота не дышала, не была живой. Не была разрумянившейся от прикосновения горячей воды к прохладной коже. Раскрасневшаяся кожа. Кожа бледная, как молоко. Кожа смуглая, как чай Зурома. Черные кустики лобковых волос, спутанных и загадочных, как дремучие леса Ромильи...