Навола - Бачигалупи Паоло

О чудеса плоти! О женские чудеса!

Даже сейчас, вспоминая о тех первых взглядах украдкой, я испытываю ошеломление. Тогда я был слишком юн, чтобы понять, чего именно хочу от красоты этих женщин, как можно познать наслаждение от соприкосновения с обнаженной кожей. Но я очень любил смотреть — и это зрелище было для меня величайшим даром. И хотя подглядывать нехорошо, те образы поддерживали меня намного позже, в трудные, даже отчаянные времена, когда глаза видели лишь тьму, а надеяться можно было только на смерть.

Однако это будет потом.

Тогда же я был молод, и охвачен лихорадкой молодого влечения, и не мог утолить свою жажду. Я сидел на уроке, или ехал верхом на Пеньке, или рыбачил с моими друзьями Пьеро, Чьерко и Джованни — и внезапно меня охватывала похоть, и я глупо позволял ей вести себя.

Так в один из дней, когда служанки не мылись, я придумал, как проникнуть в отцовскую библиотеку.

Я был экзоментиссимо.

Я знал, что в тот день отца и Мерио не будет, поскольку они руководили отправлением с вечерним отливом корабля, которому предстояло везти хурский перец и шафран к скалам Гаваццонеро. Если действовать быстро и ловко, мне удастся приоткрыть тяжелые деревянные двери — совсем немного, лишь на щелочку — и проскользнуть в сводчатое святилище отца.

Я помнил, что в библиотеке отец хранил книги с похотливыми картинками. Когда я был младше и не интересовался такими вещами, я видел эти книги и не обращал особого внимания, но теперь, внезапно, я вспомнил их содержание и отчаянно возжелал ими овладеть.

Наброски чернилами, углем и карандашом. Женщины в самых разнообразных видах; их груди, ноги и ягодицы; женщины, раздвигающие бедра; женщины с изящной шеей, призывно глядящие на художника; пряди волос падают на зрелые изгибы грудей, притягивая мужской взгляд и бередя душу.

Эти книги влекли меня.

Оранжевое сияние заката пронзало библиотечные ставни, когда я проскользнул в отцовский кабинет и достал книги. Мои руки тряслись, пока я разглядывал восхитительные виды. Автором одного из томов был сам Адиво, которому отец заказал эту работу. Другой том содержал наброски девушек, выполненные Миласом, а еще один том, валесский, включал странные и удивительные изображения женщин, совокуплявшихся с быками, тиграми и демонами, женщин, сплетенных друг с другом, со сладострастно трудящимися пальцами и языками, женщин, в которых толчками входили фаллосы мужчин, великолепием не уступавших своим партнершам, мужчин мускулистых и грозных, с неистовыми, огромными красными членами, и все это было нарисовано в подробностях одновременно непристойных, безумных и преувеличенных. Ошеломительных для моего юного разума.

Женщины, мужчины, животные, фантазии о совокуплении, о несдерживаемой страсти. Мой собственный пенис болезненно пульсировал, а рассудок был как в тумане, когда я переворачивал страницы, и каждое изображение распаляло горячку юности.

И все же, пожирая глазами эти похотливые рисунки, я заметил кое-что еще...

Драконий глаз на столе отца.

Не знаю, почему он привлек мое внимание, но стоило его увидеть, и я уже не мог отвести взгляд. Почему-то в тот день глаз казался особенно живым. Даже пылающим. Свет заходящего солнца блестел на нем, преломлялся острыми тяжами нервов, рассыпался ярким великолепием по всей библиотеке. Я поймал себя на том, что забыл про книги и теперь наблюдаю за драконьим глазом.

Такова была его сила, что он мог отвлечь юношу от любимых игр Калибы.

Таково было его влияние.

Казалось, внутри глаза что-то движется. Жизнь, жизнь вопреки смерти. Почти безотчетно я оставил сладострастные книги и вместо этого подошел к мутному шару, вглядываясь в него; точно так же, как раньше завораживала женская плоть, теперь меня влек драконий глаз. Под его молочной поверхностью бушевали бури, шторма жизни. Яркие, резкие искры, словно летняя гроза, когда воют ветра, и хлещут ливни, и Уруло яростно мечет молнии своим копьем, а Урула гонит волны навстречу брату и его гневу, прежде чем придет рыба.

Все это крылось в глазу. Казалось, я всматриваюсь в историю людей. Людей, которых дракус изучал и поглощал. Нас, крошечных, мягких созданий из плоти и крови, с нашими глупыми страстями, мелкими успехами, педантичными победами и бессмысленными поражениями. Мы были так малы. Банка Регулаи. Выстроенный моим дедом палаццо с его цветущими куадра и тенистыми портиками. Фрески, которыми мой отец украсил потолок библиотеки.

Уж не двойник ли отца отводил ветра Уруло и смирял волны Урулы? На высоком сводчатом потолке библиотеки — без сомнения. И все же дракон смеялся над ним. Дракон словно говорил, что все созданное нами обратится в пыль, что ди Регулаи обратятся в пыль, что Навола и наволанцы — архиномо в своих дворцах и вианомо в самых грязных переулках — все они обратятся в пыль. Мы все обратимся в пыль — но дракон останется.

Даже сейчас, в смерти, дракус остался.

Я погладил гребни нервных тяжей дракона, идеально сохранившихся. Они блестели в лучах заходящего солнца ярче золота или серебра. Лучи света словно били в драконий глаз, словно искали его, словно проникали сквозь оконные стекла и ставни, чтобы найти его, как будто само солнце молило о возможности поклониться его мудрости. И, гладя гребни, я начал ощущать, что это создание прожило не какие-то несколько сотен лет, а много сотен. Не чентенато, а милленато. Най...

Больше.

Оно было древним.

Это существо сидело на скалах и наблюдало не просто за ходом жизни людей и правлением королей, но за целыми империями и династиями. Оно смотрело, как огромные города вырастают — а потом уходят в пески. Оно видело, как горы поднимаются, взрываются, крошатся в песок под непрерывным напором ветров и дождей... Все воспоминания человечества таились в этом глазу, и если всмотреться, то можно разглядеть людские страсти, и стремления, и...

Я с криком отпрянул.

Моя рука была рассечена, порезана острыми осколками нервов, на которые я положил ладонь... Нет, на которые я оперся, сам того не осознавая, завороженный огромным внимательным глазом.

— Вам следует быть осторожнее.

Я крутанулся. В дверях стоял Каззетта.

— Каззетта, — пролепетал я. — Я не знал, что вы вернулись.

Я держал руку за спиной, пытаясь скрыть кровь.

— И хорошо, что вернулся.

Каззетта оглядел библиотеку, задержал взор на раскиданных книгах с обнаженными женщинами и их животными, потом посмотрел на драконий глаз. Сжал губы. Я густо покраснел, желая слиться с ковром и исчезнуть. Казалось, оценивающий взгляд Каззетты выворачивает меня наизнанку, безжалостно выставляет напоказ все мои желания, тайны и стыд.

Каззетта взял меня за предплечье и заставил выпростать ладонь из-за спины. Показать, что я прячу. Нахмурился при виде крови, исподлобья посмотрел в лицо.

— Глубокая рана, маленький господин. Если бы я не пришел, вы могли бы истечь кровью.

Его морщинистая, покрытая шрамами рука провела по венам моего запястья. Порез будто направлялся к пульсирующим сосудам — зловещая длинная линия словно ползла вверх по руке, углубляясь, впиваясь...

— Видите, маленький господин? — Он провел пальцем по линии.

Я уставился на рану. Неужели я правда тащил руку по опасному гребню глазного нерва, по острому кристаллическому тяжу-кинжалу? Неужели действительно загонял его все глубже? Пускал себе кровь, понуждаемый драконом?

Рядом с нами зловеще мерцал драконий глаз. Моя кровь блестела на окаменевших нервах. Казалось, в глазу вихрится неутоленный голод, первобытный, как похоть, что привела меня к рисункам с неодетыми женщинами.

Он ли заставил меня порезать руку? Или я просто был неуклюж и невнимателен?

Каззетта наблюдал за моими медленными размышлениями.

— Следует быть осторожным рядом с великими артефактами, маленький господин. Они живут своей жизнью. Даже в смерти. А вы ребенок.

— Ребенок?

Я оскорбленно выпрямился, но он продолжал, не обратив внимания на попытку перебить его.