Навола - Бачигалупи Паоло

–Когда драконы умирают, становятся ли они мертвы по-настоящему?

Мне потребовалось несколько недель, чтобы получить возможность задать этот вопрос. Несколько недель я нетерпеливо ждал не только встречи с тем, кто не отмахнется и не укорит, но также места и времени, которые позволят уединиться с ним, чтобы задать вопросы без других слушателей, способных вмешаться, посмеяться или донести на меня.

Такое было невозможно в стенах нашего палаццо — да и, пожалуй, всего города, и потому я ждал, пряча внутри пылающий вопрос, пока наконец не улучил возможность покинуть Наволу в обществе человека, которого считал самым близким: нашего семейного врача, маэстро Деллакавалло.

Я познакомился с маэстро в тот день, когда мы с Челией играли в лягушку и лисицу. Я был лягушкой и прятался в садах, но отвлекся, завороженный танцем пчел, которые пробирались сквозь заросли пурпурного клевера, обрамлявшего мое укрытие. Меня так потрясла пчелиная активность, что я перестал прятаться и просто внимательно следил, как эти умные пушистые существа карабкаются на цветок, наполняя пыльцой сумки на своих ногах. Это занятие настолько поглотило меня, что я не заметил появления еще одного человека.

— У них есть свой язык. Вы об этом знали?

Я обернулся и увидел сутулого старика, стоявшего совсем рядом и тоже наблюдавшего за пчелами. На нем былое черное одеяние врача с желто-зеленой отделкой. Его смуглое от загара лицо было морщинистым, и он носил внушительные, кустистые седые усы и еще более кустистые седые брови.

— Вы слышите, как они сплетничают? — спросил старик.

Его глаза были добрыми. Они напомнили мне Ленивку.

— Пчелы?

— Ну конечно же, пчелы! — воскликнул он. — А как иначе, по-вашему, они находят цветы? Вот рядом нет ни одной пчелы — а в следующее мгновение, когда цветы распускаются, они тут как тут, туотти феличи, туотти интеджи. Все счастливые, все вместе. — Старик пошевелил мохнатыми бровями. — Они рассказывают друг другу, где искать цветы. — Он осторожно пересадил пчелу с клевера на свой палец и оглядел ее. — Знаете, они совсем не похожи на людей. У них нет инстинкта стяжательства. Эти малышки умеют лишь делиться.

Уж не имеет ли он в виду, что банкиры — стяжатели? Я уже был достаточно взрослым и успел повстречать немало людей, которых очень волновало золото, копившееся в наших сейфах, и которые называли это противоестественным, а потому испытывал опасения, однако старик был полностью поглощен изучением пчелы.

— Красавица, — сказал он. — Reinius Insettus Dolxis, славная королева насекомых.

Он аккуратно вернул пчелу на пурпурный цветок.

— Если откроете летом улей, сможете услышать, как они поют и рассказывают истории друг другу.

— Вы понимаете пчел? — изумленно спросил я.

— Что ж, слушать надо очень внимательно.

— И вас не кусают? — спросил я.

— Кусают? Сфай! — Кустистые брови оскорбленно взметнулись. — За кого вы их принимаете? За боррагезцев? Кто станет кусать друга?

Друга.

Таков был маэстро Деллакавалло.

Эта случайная встреча положила начало дружбе, которая длилась все мое детство. В отличие от затхлой темноты скриптория и тяжкой науки чтения человеческих лиц, мир Деллакавалло был полон солнечного света, свежих ветров и странных приключений — и всегда манил меня. Деллакавалло отвечал на мои вопросы, он познакомил меня с мириадами тайн, от пения пчел до многочисленных способов применения растений, мхов и грибов, из которых он готовил мази и микстуры, бальзамы и благовония.

Маэстро с удовольствием водил меня по нашим садам, учил номоканто ансенс — старинным названиям растений, и всякий раз, когда он указывал на растение и произносил название, его слова будто пылали силой изгнанных богов. Для любого дерева, и цветка, и травинки имелось особое слово, гудевшее историей и памятью, дышавшее сказками или легендами.

В честь хитреца Калибы — калксибия с розовыми лепестками, вызывавшая одновременно великую страсть и великую доброту. В честь темного, коварного Скуро — пурпурные ночные цветы мортксибия и морафоссос, погружающие человека в сон, от которого ему уже не пробудиться. В честь Вирги, соткавшей весь мир, — Ла Салвикса, с похожими на веретено прикорневыми цветками, способными замедлить инфекцию. В честь капризных фат — гриб каксиан, также называемый зубной мантией; красные сегменты его ножки убивают, а безвредная шляпка облегчает боль. И конечно же, врачевательница ран, пушистолистная гакстосалвния, также известная как рожковый бальзамник, чьи желто-зеленые лепестки напоминают одеяние Ла Черулеи, шагавшей по волнам, чтобы спасти тонущих моряков Хиттополиса.

Старый Деллакавалло водил меня по садам — черное платье врача шуршит, обшитые зеленым и желтым рукава собирают семена одуванчика и стручки гаттиза, — водил и показывал пятнистым пальцем то на одно растение, то на другое, проверяя, знаю ли я названия. Он пытался запутать меня наперстянкой, сафлором и ромашковым деревом. Проверял, знакомы ли мне зеленый змеиный язык и белый змеиный язык, перисто-рассеченные, пильчато-озубренные и узловидные листья. Он проверял мои познания в грибах: портоле, беллабраккье и карнекапо.

— Понюхайте, — говорил он.

И я, зажмурившись, нюхал и отвечал:

— Лаванда. Это просто.

— А как насчет этого?

Мой нос щекотал другой цветок, восхитительно сладкий, дурманящий.

— Хусская олива.

Посмеиваясь, прикрыв мне глаза рукой, чтобы не подглядывал, он вел меня сквозь высокие колышущиеся цветы, в которых гудели столь любимые им пчелы.

— А как насчет... этого?

Я вдыхал. Резкий, кисловатый запах.

— Часа. — И прежде, чем он успевал спросить: — Останавливает паучий яд, если из нее приготовить пасту.

— Но?..

— Но бесполезна против тараканьего паука. От него поможет только нероско, черное кружево. И только свежее, а растет оно лишь в пещерах, где живут летучие мыши.

И так далее. Веносс. Померанцевое дерево. Тимьян. Орегано. Королевская крапива. Базилик. Шелковое дерево. До бесконечности.

Без лишней скромности скажу, что я мог прикоснуться к любому листу в наших садах — и назвать его и вспомнить его применение; мог понюхать чашечку гриба и понять, съедобен ли он — или принесет только быструю смерть. Деллакавалло был впечатлен.

— Мне нужно собрать свежие травы, на рынке они всегда слабые, — как-то раз сказал он мне. — Вам следует сходить со мной.

И когда мои обязанности со счётами и письмом были выполнены, отец дал мне разрешение. В компании невезучего Полоноса, которому поручили сопровождать и охранять нас, мы пустились в путь — маэстро, Ленивка, Пенек и я, на поиски трав, и корней, и коры, и грибов, востребованных в профессии Деллакавалло.

Мы исследовали холмы вокруг Наволы, пешком и верхом, поднимаясь по склонам и спускаясь в низины, заглядывая в виноградники и на плантации, перелезая через каменные стены и заходя в фермерские дворы, пробираясь сквозь дремучий лес и бредя в грязи по берегам Ливии. Всегда находилось еще не изученное место, а Деллакавалло всегда требовалась какая-нибудь новая трава или цветок. Там, в этих краях, где зеленые травы шелестели дыханием Уруло, а белые тополя и сосны покачивались в такт, я отыскал умиротворение, какое редко обретал среди жителей моего города.

Птицы каури гнездились на деревьях, хрипло вскрикивая и с осуждением разглядывая меня пронзительными черными глазами. Синеголовые дятлы барабанили по стволам, добывая себе обед. Рыжие лисы с любопытством выглядывали из папоротника, навострив уши. Пятнистые кролики носились в зарослях лесной малины. Черные кабаны рыли землю в поисках трюфелей, подобно собакам, ищущим старые косточки. Все это и многое другое окружало нас.

Иногда мы с Деллакавалло присаживались отдохнуть; прислонившись к белому тополю, слушали разнообразные звуки леса. Ленивка клала голову мне на колено, навострив уши; листва шелестела от дыхания Уруло, а Полонос шумно вздыхал от скуки, аккомпанируя нашему отдыху. Солдат переминался с ноги на ногу, опершись о пику, и сопел, пока Деллакавалло не поднимал руку, приказывая ему умолкнуть.