Саат. Город боли и мостов - Райнер Дарья

В тот день плеснявка пропала, а Сом запоздало вспомнил о броши.

Он опускает крышку коробки. Если не здесь, то где?

Это может значить только одно: в Сомовых вещах кто-то рылся. Переступал порог без разрешения. Нарушил кодекс.

У каждого в Братстве есть права: право на голос и неприкосновенность имущества.

Все смеялись, когда он записывал эти пункты. Конечно, мол, руки прочь от добытого честным трудом!.. Не все из членов Братства умели читать, и уж конечно под рукой не нашлось печати, чтобы заверить документ. Они просто позволили ему «маленькую дурь, как у всех», пообещав соблюдать кодекс, написанный от руки карандашом.

Карп поклялся первым, плюнув на ладонь и протянув руку.

«Фу!» – выдохнул Ёршик. Но тоже плюнул. За первым рукопожатием последовали другие, пока круг не замкнулся.

Умбра плевать не стала, но по очереди обняла каждого. Ската – последним.

«Ну всё, камрады, – весело заключил Карп, – мы с вами повязаны судьбою. Кодексом!.. Всё по-серьёзному. Отныне объявляю стул у окна моим».

Никто не возражал.

Стул развалился под Карпом на вторую неделю.

Обещание не нарушали до сегодняшнего дня. Спорили из-за дележа добычи, и до драк доходило – обычное дело, – но чтобы втихую, не спросив…

А ключ? Он ведь не снимал его с шеи. Всегда при себе.

Створка хлопает о дверной косяк. Сом сбегает по лестнице во двор.

– Где Малой?

– Пошёл на берег, к коряге своей драгоценной. – Карп пожимает плечами. Горчак делает вид, что дремлет. Уха в котле дымится. – Сказал, надо сети проверить. Тайник у него там, дураку понятно.

Сом кивает. Не дурак.

У Верёвочного братства много схронов. Почти все они находятся за пределами Крепости, по ту сторону кованой ограды, где не рыщут чужаки. Место за протокой глухое, вдали от городских улиц и жандармов: даже от Латунного квартала, окоёма Внешнего круга, придётся долго шагать. Дорога до госпиталя, укрытая щебнем, за годы развалилась, просела в середине, ушла под воду змеиным брюхом. Надо знать тропу, чтобы не зайти в болото на радость трясине.

Но пиявок ноги кормят; настырные они. За два года возвращались не раз: хотели поселиться в западном крыле, а когда не вышло – попытались договориться. Обмен предлагали. Тряпьё лежалое и рухлядь, которой везде полно. Уж на что не оскудеет Клиф, так это на доски и обрывки цепей: все подвесные мосты в городе сделаны из этого добра.

А сделка – любая – должна быть выгодна обеим сторонам.

«Чепуха на рыбьем жире», – отмахнулся на совете Карп. Горчак только хмыкнул. Скат покачал головой. Всё было решено.

Сом не просил бы их проголосовать, не будь у пиявок с собой ребёнка. Остроглазый мальчуган, младше Ёршика на пару лет, жался к боку худой девицы – наверняка сестры. Переминался с ноги на ногу, слизывал снежинки с обветренных, покрытых болячками губ. Когда уходили, схватился за камень и бросил. Понял, что не пустят.

Камешек не долетел. Упал у Сомова ботинка. Но взгляд мальчишки запомнился: хорошо знакомая злость.

Сом знал, что на следующий день Умбра ходила в город; унесла под мышкой тёплый свёрток. Должно быть, искала бродяжку с братом – и нашла. В Крепость вернулась с пустыми руками. Она не рассказывала, он не спрашивал. Верил, что общее решение было правильным: пустишь одних, следом явятся другие. Где дюжина, там и сотня.

Сначала пиявок остерегались, искали отходные пути. Ждали, что те приведут жандармов – сдадут Братство за десяток медных холов. Но нет, то ли смирились, отыскав другое место, то ли у гиен, прозванных так за пятнистые мундиры и бляшки-клыки на погонах, нашлись заботы поважнее: Клиф – не мирный город, в нём всякое случается. Карманные кражи, драки, убийства, эпидемии… Всего не перечислить.

От колодца до ограды – рукой подать. Оголовок³ стоит на месте, которое называют Заплатой: когда госпиталь обносили чугунным забором, что-то не сошлось в расчётах, и угол остался пустым. Ни ворота, ни калитка здесь были не нужны; пришлось заделать простой металлической сеткой, которая до сих пор смотрится, как если бы кусок мешковины пришили к свадебному платью.

Вокруг – заросли бузины и безымянных сорняков. Сухие стебли бьют по коленям, репейные колючки цепляются за штанины. Колодец половинчатый: с северной, городской, стороны камни покрыты лишайником, а с южной, обращенной к морю, – чисты и серы.

Сом подходит и решительно ставит ведро. Плеснявки нет. Только на крышке, отодвинутой в сторону, лежит мёртвая птица размером чуть меньше ладони, с переливчато-синими крыльями и раздвоенным хвостом.

– И что это значит? – Сом не ждёт, что ему ответят, но спрашивает громко. Твёрдо. – Чего ты хочешь?

Тишина. Холод. Осенний, стылый, будто лето осознало, как сильно задержалось, и решило умереть сейчас – в этот самый миг.

Мурашки бегут от шеи к затылку: под кожей ютится тревога. Недобрый знак.

– Эй! – долетает от Крепости голос Ёршика. – Вставайте! Там такое!..

Вернулся, предатель. Стащил ведь ключ! Умудрился как-то. Ещё год назад его ловили за руку, говоря, что не готов. Что рано идти на дело с остальными. Но уже тогда стало ясно: толк будет. Неугомонный, любопытный, но при этом глазастый и смекалистый Ёршик умел терпеть, – и дождался. Карп первым из братьев согласился взять его в напарники.

Но только не Сом. Сегодня он мог бы похвалить Малого, хлопнуть по плечу как равного, но нет… Соберутся вечером, проголосуют, когда вернётся Скат.

Оглянувшись, Сом достаёт из кармана носовой платок и заворачивает в него птицу. Тело мягкое, остывшее. Позвоночник сломан. Похоронят у стены – там, где было гнездо.

Ведро остаётся стоять на земле.

– Не томи. – Тон Карпа становится нетерпеливым. Тропа выводит Сома обратно, к полевой кухне, доживающей последние дни. – Где пожар?

– Не пожар! – Ёршик почти задыхается. Щёки горят от быстрого бега. – Вам туда, скорее!

– Давай-ка отдышись. Не части, пока язык не прикусил.

Даже Горчак поднимает голову, а потом стекает с горы ящиков целиком. От него пахнет соломой и гнилыми яблоками.

– Я на ходу расскажу! Ей помочь надо!

– Ей, значит? – Карп мигом веселеет и откладывает в сторону деревяшку. Взгляд сияет лукавством. – Никак, у Малого невеста появилась? Ну, веди, знакомь.

– Дурак! Вы же не слушаете.

– А ты не говоришь толком. – Сом повышает голос. На миг воцаряется молчание. Слышно, как булькает варево в котле и надрывается в небе чайка. – Если кто-то помер, считай, мы опоздали. А если нет…

– Жива она! Дышала… вроде. – Он тащит за собой Карпа, как маленькая вагонетка – тяжёлый паровоз.

– Вроде? Так то не девица, а никса из глубин, чудовище древнее. Притворяется живой, чтобы моряков топить, дивными песнями заманивает… – Карп говорит как по писаному, хотя и малограмотен. Зато умеет слушать – и слышать. Память у него отменная, как и талант жонглировать словами, подобно фокуснику. На каждый случай вспомнит легенду и даже не одну.

– Или ревера вай, – не унимается он. – Так тамерийцы зовут водяных демонов. На вид девчонка, а вместо ног – рыбий хвост. И водоросли на голове.

Ёршик передёргивает худыми плечами. Всё, что связано с народом та-мери, насылает на него суеверный ужас.

Вчетвером, огибая Крепость, они спускаются к кромке воды – туда, где береговая скала образует укромное место, напоминая сложенную полукругом ладонь. Она защищает от посторонних взглядов со стороны Клифа и оставляет вид на морской простор.

Одно время, прошлым летом, Ёршик забавлялся тем, что играл в одинокого выжившего, представляя, что остров Ржавых Цепей принадлежит только ему. Сначала затею поддержал Горчак, но тот был старше на три года, ему быстро надоело, а для Малого берег стал своим.

– Так что насчёт хвоста?

– Нет у неё никакого хвоста!

– Под юбку заглядывал?

– Или юбки тоже нет? – В разговор вступает Горчак.