Записки нечаянного богача 4 (СИ) - Дмитриев Олег

— Зверя-то полно, да наладить некому, хозяина нету, — грустно вздохнул он.

— А лесничий что? — удивился я.

— Да дурачок какой-то после института, заочник. Ходит да червяков каких-то в коре считает. Оно, может, дело и нужное, но толку с того пока никакого. Может, и подрастёт ещё, войдёт в ум-то. Вот Степан Митрофаныч — золотой мужик был, от Бога и егерь, и лесничий!

— Был? — глухим и неожиданно снова трезвым голосом переспросил Головин.

— Ну. Года два как волки задрали. Мы когда по следам место нашли, кровищи было — ужас. Следов волчьих тьма. А от него и осталось-то, что валенок пожёванный один, рукав от полушубка, да от треуха его кроличьего серый пух по всей поляне…

Глава 21

Веселые старты

Утром на крыльце лежали шесть тушек зайцев, прихваченных ночным морозцем. На четырёх я углядел что-то, похожее на след от толстой лески или проволоки — наверное, в силки попались косые. А у двоих тушки были сдавлены поперёк и в паре мест запачканы кровью. Головин, подняв одного такого нарядного, померил что-то пальцами по красно-белому меху и уставился на меня тяжёлым взглядом. Я только плечами пожал — ну, задавил волк беляка, ну, прокусил случайно, попортил шкурку. Нам же не жёнам на шубы? А со сметанкой их потушить — объедение будет, и число дырок в шкуре на вкусе не сказывается никак. Всяко лучше такие, пусть и мятые чуток, чем жевать потом, опасаясь каждую секунду ползуба о дробину сколоть.

Старики вчера порешили милиции нас не сдавать, ну, то есть хранить, как сказал Трофимыч, «ихнюю инкогниту». Поэтому снова по утреннему времени хмурый, опухший и злой товарищ майор внимания на нас лишнего не обращал. А вот зайца себе, кстати, выбрал самого жирного, и первым.

Под его стоны, охи и бубнёж закрыли избу и выбрались из леса на лыжах. До дороги, чищенной грейдером грунтовки, шли часа полтора, останавливаясь отдышаться и попить чайку, нашего, вчерашнего ещё, что за ночь настоялся до феноменальной крепости и черноты. В километре от места, где вышли, деды́ споро и умело сняли чехлы с трёх «Буранов», старых, «шестьсот сороковых», которые больше на маленькие трамваи похожи, чем на привычные современные снегоходы, тыщу лет таких не видел. Мы распихали рюкзаки, уселись — и погудели к людям и жилью. Дорога заняла полчаса от силы, при том, что последний километр по селу ехали тихонько, шагом почти что, едва ли не на холостых. Наверное, старики не хотели тревожить шумом сельчан, хотя местные, несмотря на ранний час, чем-то занимались на участках, что-то пилили, строгали, тесали, чистили, несли куда-то. В общем, вполне себе живой и жилой выглядела утренняя улица. И каждый, увидев нашу делегацию, махал из-за заборов и из палисадников, а то и окно распахнув, руками, приветствовал и поздравлял «с полем». Видно было, что деды́ тут в полном почёте и уважении.

Вдовин, заведя служебный неожиданный Форд Мондео, суховато попрощался со стариками и отчалил. Нам с Тёмой руки не подал, будто бы и забыв про нас, вернувшись в цивилизацию и обличившись властью. Но ни я, ни, тем более, Головин, переживать по этому поводу и не думали. Возле двухэтажного здания, которое Трофимыч назвал «конторой», расстались с Буниным и Палычем, которые взяли с нас клятву дождаться, пока они отвезут трофеи домой, отчитаются перед жёнами и вернутся. Хозяин леса, жену лет пять как схоронивший, вроде как и жил теперь одной работой, да детьми-внуками-правнуками, что наезжали сюда одни других реже. Ему самому многого не требовалось, а кушетка да душ и в конторе имелись и, как он сказал, «фунциклировали».

— Иван Трофимычу! — раздалось с крыльца, после скрипа тяжёлой, обитой дерматином и обтянутой струной «в ромбик» двери.

Голос, старческий, хрипловатый, и сама фраза напомнили мне моего деда, который так же, по-старому, приветствовал, спускаясь к подъезду, друзей по домино, ветеранов-фронтовиков. Вышедший из темноты, щуря слезившиеся мутноватые по возрасту глаза, дед был явно старше директора. И если тому было крепко за восемьдесят, то этому, щуплому, седому, как лунь, с трясущимися руками и головой — поди под двести.

— Петру Алексеичу! — в тон ему, чуть громче обычного, бодро отозвался лесной хозяин. — Чего вылез-то на мороз, мамку за лямку? Ступай в тепло, самовар заводи, гости вон приехали, хлебнём с дороги твоего, на травах!

— И то дело, — мелко закивал дряхлый дед, в три приёма развернулся в приоткрытой двери и пропал в темноте. Смотрелось это как-то неожиданно и грустно.

— «Ночной директор» наш, заслуженный работник. Сто девять ему в этом году исполняется. Вроде, в чём душа держится, а посмо́трите на него — орёл! Айда в тепло-то уже, чего стоим? — будто опомнился Иван Трофимович, пропуская нас по лестнице вперёд.

Полумрак и гулкие коридоры пустой по воскресному дню конторы напомнили чем-то старый фильм «Чародеи», где артист Фарада бегал по почти таким же, как Диоген, в поисках человека. Мы поднялись по старым щербатым ступенькам двух обычных лестничных маршей на второй этаж. Как успел вперёд нас добраться до директорского кабинета Пётр Алексеевич — было неясно, но самовар и впрямь стоял на приставном столе, и пар от него шёл.

Кабинет был — как в старых фильмах, только вместо портретов коммунистических вождей не было ничьих. Один герб России, точно такой же, как на чёрной кожаной папке, что лежала у меня дома вместе со «спасённой» золотой ручкой товарища Директора. В остальном же — один в один. Деревянные, не дубовые ли, панели в человеческий рост по стенам, с изящными бордюрами и штапиками. Паркет, хоть и вытертый с одной стороны, но всё равно видно, что богатый, штучная вещь. Тяжелые стулья с сидениями и спинками из дерматина, директорский стол, затянутый зелёным сукном, а на столе — лампа с зеленым же стеклянным плафоном, на мраморной ноге-стойке. В одном углу сейф размером с двухкамерный холодильник, в другом — два здоровенных шкафа. В дальнем какие-то папки с отчётами и порубочными листами ещё от первых тверских князей, наверное. В ближнем — призы, грамоты, дипломы и прочие медали. Видно, что протирали их время от времени, поминая былые заслуги. Но нечасто.

— Налетай, молодёжь! — скрипнул Пётр Алексеевич. Да, пожалуй, заставлять уважаемого и настолько пожилого человека наливать чай было бы редким хамством. Поэтому мы расселись и поухаживали и за собой, и за ним.

— Что слышно в городе? — громко спросил у него Трофимыч, втихаря подмигнув нам.

— Навроде как спокойно всё, — чинно отхлебнув чаю, ответил тот. — Только вот чужаков каких-то приметил народ, на машине странной — вроде как полуторка, только синяя, легковая, нерусская. Днём вчерась приехали, по магазинам прошлись, да кроме воды ничего и не купили. А парни видные, служивые явно. У клуба чего-то тёрлись, у больницы, да тут вокруг тоже жалами водили. А как темнеть принялось — на станцию укатили, да прям в машине там и кемарили по очереди. Нет бы на постой к кому определиться, как неродные, ей-Богу.

Тёма смотрел на векового деда с заметным уважением. Ясно было, что он не сам катался или бегал за Раджой и Лёхой со Славой, про которых наверняка и шла речь. Но разведка и оповещение у него тут работали на загляденье, конечно. Есть, чему поучиться. В случае с раритетными и просто пожилыми вещами всегда так — вроде бы не должно, а оно работает, да так, что любым новинкам техники фору даст. И всегда интересно, как же так получается?

— Помнишь, Алексеич, про то, что землю перемерили и по-другому поделили разговор был? — снова повысив голос обратился к нему директор.

— Конечно, помню. Намедни же дело было, а не в финскую войну! — по-стариковски обидчиво отозвался старик. — Майор-то милицейский весь на печаль изошёл, конечно.

— На другое он изошёл, — буркнул вроде как себе под нос Трофимыч, а громко сказал другое, — Представляешь, сидим вчера в избушке-зимовье, а из лесу эти вон двое выкатывают на лыжах!

Тут он, конечно, мне польстил. Выкатывать на лыжах я мог только глаза, пожалуй, да, может, язык ещё, на плечо.