Дубль два. Книга вторая (СИ) - Дмитриев Олег

Вяз, от которого, по слухам, и пошло название реки, не смогли ни спилить, ни срубить — железо, как и следовало из названия породы, увязало в старой древесине. На брёвна раскидали три ближайших деревни. Зарево над реками полыхало и днём, и ночью. Ветер разносил искры и пепел старого Древа надо льдом и сугробами. А в полыхавшую адовым жаром дыру на месте огромного пня, в которой догорали корни Вяза, побросали жителей тех деревень.

Меня не трясло. Меня било. Я чувствовал топот тысяч копыт вражьих коней вокруг. Чуял горький дым сотен кострищ и пожаров по округе. Слышал истошные, нечеловеческие визг и вой из полыхавшего провала на месте, где сожгли Вяза. Видел непривычный, полный чёрной злобы оскал на огромной красной луне, когда ветер растаскивал плотные клубы дыма, давая ей полюбоваться на то, что творили на Земле слуги Чёрного дерева, Пятна Тьмы в которых наливались, перескакивая у каких-то с четвёртого ранга разом на второй. И видел слёзы на глазах Хранителя. Со срезанными ве́ками.

— Батя, а внучок-то твой не припадочный ли? Чего это с ним? — прозвучал где-то очень далеко отсюда, в недостижимом и невозможном будущем, чей-то пьяненький голос.

Я перевёл глаза с висевшего над головой огромного ощерившегося багрового шара луны, затянутого в тёмные дымные шкуры. Как это возможно? Почему здесь день, мирно и привольно текут реки, сидят на берегу какие-то старички, и ярко светит Солнце? Странный, несбыточный сон.

— Спи, Петя, устал ты — раздался в голове чей-то голос. Кто это говорил? И кому? Я же не Петя. А кто я, кстати?

На плечи поверх чьих-то тонких лёгких ладоней легли широкие и твёрдые, как тёсаные доски. Перед глазами возник стриженый голобородый старик с непонятными прозрачными кругляшами на глазах. Кажется, одна из рук сорвалась с моего плеча, и он начал шарить у меня по карманам. А что такое «карманы»?

— Лина, бегом, живой ногой до машины! Хватай Оську — и сюда мигом! Доигрался, пень проклятый! — крикнул тот, что со слюдяными окошками на носу. Маленькие ладони сорвались с моих плеч, и стало как-то холоднее, будто в спину задул сиверок.

— На меня гляди, Яр! Ты слышишь меня? — приставал старик. — Слушай, слушай меня! На голос иди, если не видишь!

Вот привязался, бесов дед! До тебя ли? Вся округа полыхает, твари чёрные тьму народу извели. Из провала несёт палёным мясом так, что во рту горько.

— Держись, Аспид! Что бы не случилось — держись! Нет воли твоей помереть сейчас, всё прахом пойдёт тогда, — а это ещё кто? Новый голос в голове, но кому он принадлежал — понятно не было.

— Что это, Оська⁈ — гаркнул дед со кругляшками. А Оська — это Осип, что ли? Тут, в Печорах, за рекой как раз кузнеца так звали. Но его только что в огонь сволокли чёрные, в два приёма — сперва верхнюю половину, потом нижнюю. Конями провали — пятерым он ихним ковалдом** своим головы в брызги превратил. Не врали бабы — колдун был, видать.

— Ловчая яма, Серый. Вот уж где не ждал нарваться. Под самой Тверью, считай, устроили. Давняя, старая, сильная. Много ваших в ней, — я попробовал покрутить головой, чтоб понять, кто это такой умный выискался. Но увидел только девку в белой короткой нижней рубахе, в странных цветных лаптях, голоногую да с чёрными ляжками. Срам какой.

— Наших? — вот дотошный старик!

— Ваших, да. Хранителей. В корнях мёртвого Древа па́лят живьём уйму народу невинного. И на месте жертвы той получается яма, куда дух Хранителя, Странника или Мастера валится, окажись рядом, как валун с горы. В Месопотамии придумали ещё, там на такие выдумки мастера были. Но чтоб так далеко к северу в наших краях — первую вижу, — у девки по лицу слёзы лились.

— Как вытянуть Аспида с той ямы, трепло⁈ — не унимался тот, со слюдяными глазами.

— Да не ори ты на меня! — бахнуло в голове так, что старик аж пригнулся, а у девки ноги подломились. Она, знать, тоже голос тот слышала. — Не знаю я! Второй раз за день мне признаваться приходится, что не знаю чего-то — представляешь, как противно⁈ Мудрое вечное Древо, надёжа Земли — а ни пса не знает, чего не хватись!

— Мудрые Древа, надёжи Земли

С искони Мира Род свой вели,

Коль возле Древа дорожка ведёт —

Встреча такая удачу несёт.

Вспомнился мне старый напев Хранителя, Клима. Того самого, чья голова лежала возле моих ног. В страшных глазах которой отражалась кровавая луна.

— Древо поможет, коль будет беда,

Древо подскажет любому всегда,

Душу открой да зла не таи

Ты подле Древа — надёжи Земли!

Хором продолжили напев оба голоса, и старика, и второй, непонятно откуда звучавший. Девка кулак закусила чуть ли не в кровь.

А тут снизу ещё малец-оголец появился, волосики светлые, глазки серые, как у братиков моих. Только одежонка на нём странная была, невиданная, и лапоточки цветные на ногах, как у девки, только крошечные — кто и сплёл только ему такие? Да зачем? У них же тут, во сне, лето, теплынь. А возле провала жуткого пар от земли валил неделю, как снег весь стаял вокруг…

— Дядя! Ня! — малец протянул по мне ручонки. А я внезапно увидел свои. Те самые, которые отсекла кривая чёрная сабля давеча.

— Аспид! Если слышишь ещё меня — дотянись до Павлика. Хоть мыслью, хоть рукой — как сможешь. Ловчая яма всю Ярь твою высосала, того и гляди душу приберёт следом. Возьми у Павлика на обратный путь — да возвращайся, дел невпротык! — убеждал неизвестный голос. А белоголовый малец всё тянул ручки, повторяя своё:

— Дядя! Ня! — и на глазах у него тоже появились слёзки.

* Леонид Сергеев — Колоколенка: https://rutube.ru/video/975ba383102fb70e94b3404ac0c628f8

** Ковалдо — старинное название кувалды, большого кузнечного молота.

Глава 3

Не до песен

Как поднять руку, которую тебе отрубили несколько часов назад? Её же даже с земли не поднимешь — нечем. Они, когда я их последний раз видел, обе рядом лежали, пальцами так легонько по землице постукивая-дрожа, будто прощаясь. Плосконосый тогда проорал:

— С каждым так быть, кто сметь рука поднять на Улус Джучи!

На мне с двух сторон висели девки: та, голоногая, слева, и вторая, на Лизавету, племянницу Климову, похожая — справа. На ней порты какие-то непонятные были, небесно-синие. Рыдали обе в голос. Старик со слюдой на глазах на коленях рядом стоял, впереди, возле мальца белоголового, Павлика. И все — в слезах. А голос из ниоткуда всё нудел в голове:

— Всё, что ты видишь — мо́рок, наваждение, обман. Семья твоя здесь, ждёт тебя, живого и здорового. Далеко ушёл, Странник. Возвращайся, пора. Лина! Скажи ему!

А мальчонка всё ручки тянет, а ближе не подходит — дед не пускает.

И тут голоногая меня за уши двумя руками взяла, повернула к себе да в уста прямо и поцеловала сама. В глаза глядя. Солёными от слёз губами. И вдруг понял я, что меня-то, Антипку, порубили чёрные насмерть, да в горниле том, что после Вяза осталось, спалили. Давно уж. А я вот зачем-то сижу на земле опять, да парню какому-то, что за спиной стоит, пройти мешаюсь. Его зовут эти, не меня. Ну и отошёл в сторонку.

Рука не поднималась. То ли Антипка долго гостил в чужом-моём туловище, то ли силы все вытянула в себя проклятая дыра, незаживающая рана, на самый край которой, незаметной под толщей земли и обманчиво-живой зелёной травкой, я сподобился усесться. Но как-то было уже не до причин. Ощущение того, что тело не подчиняется, будто парализованное — не самое приятное в любом возрасте, наверное. А в моём — особенно. Последнее, о чём я думал — это о параличе. На губах стоял солёный вкус слёз Энджи.

— Молодец, Яр! Чуть-чуть осталось — просто протяни руку, — «голос» Осины звучал напряжённо.

Сергий и девчонки смотрели на меня, забывая моргать. Рука Павлика покачивалась и подрагивала. Он, кажется, никогда ещё не стоял на одном месте так долго. А Древу легко говорить — «просто протяни». Тут ноги не протянуть бы. Такое чувство, что телекинез пытался освоить — силой мысли подвинуть совершенно посторонний предмет. Думать так о собственной руке было непривычно и очень неприятно.