Дубль два. Книга вторая (СИ) - Дмитриев Олег

Я молча выбрал на экране навигатора точку на участке, о котором говорило Древо. Судя по картинке — какой-то просёлок там должен быть. Хотя знаю я этих электронных штурманов — им ничего не стоит посреди шестиполосного шоссе, в левом ряду, у центрального отбойника скомандовать: «Развернитесь!». Шутят так, наверное. Но и в краях менее обжитых, деликатно говоря, тоже частенько норовят то в овраг наладить, то в лес глухой. Хотя, нам-то сейчас как раз в лес и надо было.

— Место то, где Дуб был, с тех пор несчитано раз горело, дотла, до песка оплавленного. Как будто разгоняло человечков, что Древо не уберегли, да их детей-внуков. Но живут, двуногие, как и жили. Ничему жизнь не учит…

Судя по вернувшемуся сарказму — Осе полегчало. То ли от того, что в Хранителе его клубилась облаками Ярь, не пятнами с кулачок — а сплошняком. То ли от того, что недоделанный Странник за неполный день дважды удивил, чудом не врезав дуба, как бы двусмысленно это не звучало. Хотя, вероятнее всего от того, что в руках Сергия ехала банка из-под магазинных маринованных огурцов, с остатками не до конца отмытой наклейки-этикетки снаружи. Тщательно пролитая кипятком изнутри. С заботливо накрытым тремя слоями чистой марли горлышком. В которой ехал новорожденный Вяз. Поле-сфера Осины удивило несказанно, когда я «посмотрел» на него так, как научился только сегодня утром. Радужный пузырь по-прежнему окружал машину со всеми нами внутри. К центру его тянулись десятки не то трубок, не то хоботов, не то воронок торнадо. Заканчивались они на коленях Хранителя, где в широких ладонях плотно держалась, словно кувез для новорождённого, банка с малышом-Вязом. Её окружали, кажется, три сферы, одна в другой, наружная из которых и была завершением тех трубок-каналов. Она была чисто белой, мерцающей, и временами просвечивала насквозь. Под ней находилась огненно-жёлтая, как пламя. А внутренняя была кроваво-алой, но такого яркого и насыщенного цвета я никогда нигде не видел. Если вспоминать о пришедших на ум параллелях, если розовый — влюблённость, а красный — любовь, то тут даже не знаю, что за эмоция была. Обожание? Обожествление?

— Не мучай мозги, Аспид. В ваших языках слов таких нет, как и понятия. Любовь — да, самое близкое. Величайшая созидающая сила во Вселенной. Вы, человечки, потому и соотносите с ней всемогущие непознанные сущности, которых Богами зовёте, что именно она — исток всему живому. Да и не только живому, — и я отчётливо услышал тяжкий вздох в его Речи.

— А у нас по пути сколько ещё остановок таких планируется? — пока мы общались приватно, на «закрытом канале», решил уточнить я. Чтобы не пугать остальных. — Мне не чтобы подготовиться, к такому поди подготовься. Просто чтобы знать, по скольку раз на дню помирать?

— Не злись на меня, Аспид. Хотя, можешь, конечно, и злиться, вполне. Я не всё могу тебе объяснить. Но скажи мне, ты бы смог сам пройти мимо? — Древо не оправдывалось, а будто несмышлёнышу объясняло мне какие-то очевидные вещи. Ему очевидные, не мне.

— Вот как пример, попроще. Ты получаешь возможность воскресить близкого, родного человека. Но тебе для этого нужно подвергнуть риску, я не знаю, голубя там, или шмеля. Ты как поступишь? — Ося впервые, как мне кажется, говорил без всякого намёка на привычный ему злой сарказм.

— Спасибо за честность, Осина. Я бы раньше обиделся на шмеля. На голубя — тем более. А сейчас и вправду ничего, кроме благодарности, не чувствую, — ответ пришёл не сразу и был обдуманным. И честным.

— Ты поразительно быстро учишься, Аспид. Я не помню таких, как ты. Поэтому ты должен, а, главное, можешь понять: мы очень разные. Продолжительность жизни, возможности, способности — всё это у нас неизмеримо, несравнимо разное. Поэтому то, что вы, человечки, зовёте сознанием, мышлением, этикой — тоже разные.

А мне тут вспомнился образ муравья на коре огромного дерева, который замер, подняв усики-антенны, озаботившись смыслом бытия и своим в нём местом. И пришла на ум задача про вагонетку, которой нас мучил в университете преподаватель философии. Каждый раз внося новые обстоятельства в условия, вроде: «а если один человек — ваша мать?» и «а если среди пятерых — четыре серийных убийцы?». Мне тогда всё время вспоминался старый анекдот дяди Сени. И так и подмывало ответить занудному преподу, что если бы у лимона были пёрышки — он был бы канарейкой.

Лина снова провела пальцами мне по руке, глядя с той же самой тревогой. Надо завязывать их пугать уже. Или не частить так, хотя бы.

— Я точно не злюсь на тебя, Древо. И с той малой долей вводных, что я хоть как-то худо-бедно могу понять — я на твоём месте поступил бы точно также, — и снова честно, как учили. Как привык.

— Спасибо тебе, Яр, — это «прозвучало» облегчённо. Ну, или я хотел, чтобы так было.

— На здоровье. Скажи, если не тайна это, когда выросло последнее известное тебе Древо? — Ну а чего терять? Влезать в тайны мироздания — так уж с ногами.

— В землях франков растёт Дуб. Из него они теперь шапито устроили, туристов водят, за деньги показывают, как урода в цирке. Ему в семнадцатом веке, по-вашему, прививку чёрную сделали. С тех пор клоуном и работает, — злобы не было, были сожаление и грусть. — В тот год, когда монах в нём решил часовню сделать, Дубу тому больше тысячи лет было. Молодой совсем, наивный был. Решил, что Хранителя призвал наконец-то. А вышло вот так.

Я увидел большое дерево, опоясанное кривоватой винтовой лестницей, по которой поднимались увешанные фотоаппаратами японцы или китайцы. Ствол его делился на три части, и на вершине средней был приколочен католический крест. На ветках были листья и даже жёлуди. Древо жило. Но глубокие чёрные линии, невидимые под корой, уходившие с корнями глубоко под землю, выглядели жутко. Будто нитки марионетки, пришитые к живому человеку. К рукам, ногам, челюсти и ве́кам.

— Так, может, Вяза не стоит в обычном лесу селить? — предположил я. — Оранжерею какую-нибудь охраняемую сделать, народ вооружённый поставить? — и сам понял глупость предложенного.

— Ага. И табличку прибить, а на ней написать крупно, красным чернилом: «Тут абсолютно ничего нет интересного! В особенности — нет сожжённого в четырнадцатом веке волшебного дерева, что чудом, впервые в истории, возродилось в междуречье Вазузы и Городни», — согласился в своей всегдашней манере Ося. — Деревья, Аспид, в лесах прячут. Так исстари повелось. Он первое время от обычного-то вовсе ничем отличаться не будет, разве только расти быстрее. А зим через полтораста-двести, глядишь, и Хранителя выберет да призовёт.

Вот это я понимаю — горизонты планирования у них. Два века на раскачку — потом можно и пошевелиться. Хотя с их-то продолжительностью жизни суетиться точно смысла нет. И насчёт прятать дерево в лесу — тоже не поспоришь.

Вольво съехал с асфальта, не доехав до Погорелого Городища пары-тройки километров, если судить по карте. Убитая гравийка тянулась до деревни Почурино, которую, по словам Оси, раньше и называли и писали правильно: «Подчурино». Чур там стоял, изваяние древнее. Говорили, здоровья и сил прибавлял, если просили вежливо. Хотя на самом деле можно было просто так на берегу Держи посидеть, да водой её умыться для этого. Но, как уже объясняли старики-разбойники, вера — вещь странная и сугубо индивидуальная. В речки да Дерева́ с какого-то времени верить стало неактуально. То ли дело — идол деревянный! Фигура!

В отличие от поездки до Осиновых Двориков на Ниве, в этот раз ехалось менее нервно и травмоопасно. Даже Павлик чинно покачивался в кресле-люльке, будто ехал на лошади, шедшей мерным шагом, а не трясшейся на рысях. Поворот на деревню оставили позади, и шведский автомобиль с объяснимым сомнением уставился на чистое поле, куда уходила в сторону угла леса слабо наезженная колея. Но нам сомневаться было некогда. Покачивание и даже некоторая тряска в салоне усилились.

Речка справа вилась ужом, петляя и кружа. Лес слева то приближался, то отходил чуть дальше. Выбрав местечко между кустами, где, кажется, земля была потвёрже, я свернул к нему ближе. Машина остановилась, почти сунув морду в подлесок. Мы вышли, и в этот раз ни разминаться, ни приседать никто не стал: комфорт — великое дело, если кто понимает, конечно.