Возвращение (СИ) - Гончарова Галина Дмитриевна

Завтра будет тяжелый день.

***

- Устяша... ну-ка поворотись!

Палаты царские - особое место.

Боярин Алексей лично жену с дочерью отвезти собирался. По этому поводу и шубу боярскую надел, и шапку высокую.

Жена и дочь его обычно в простых сарафанах ходили, разве что полотно получше и потоньше. А так - обычная одежда. Поди, управься везде на подворье в летнике шитом,

Зато сегодня боярыня лучшие одежды вытащила. Сама была в рубахе из дорогого заморского зеленого шелка, диковинными птицами расшитой, поверх алый летник надела, с золотой нитью, душегрею волчьего меха накинула, на голову кику рогатую, тоже с жемчугом надела.

Зарукавья, ожерелье, кольца - все при ней. Устя на это смотрела спокойно. Но когда мать начала ее одевать - воспротивилась.

В тереме царском встречают по одежке, пусть ее и видят, как птичку серую, невзрачную. Так что одежду Устя себе сама выбрала. Отец косился неодобрительно, но решил не спорить.

Бабье дело - наряжаться, а вот разбирать их наряды другие бабы будут, не он.

Рубаха простая, белая, летник светло-голубого шелка, голубая же повязка на голову, лента в косу.

На шею - только одно украшение - кулон с дорогой бирюзой персиянской. Этот кулон на рождение Устиньи прабабка дарила.

И ни колец, ни зарукавий - ничего.

- Хоть жемчуга бы надела, - ворчала боярыня, влезая в колымагу.

- Маменька, так краше царицы мне не одеться. Да и не так наш род богат...

- Не надо краше царицы! Но боярышня ты! Не девка сенная!

- Царица тебя, матушка, пригласила, не меня. А я так... пусть все так и думают. Взяла боярыня дочку, полюбоваться на палаты царские, стоит, робеет в углу.

- Ох, Устяша, боязно мне. Царица же!

- Так и что с того, маменька?

- А о чем с ней говорить? Как себя держать?

Устя покопалась в памяти. Всплывало не слишком хорошее и доброе, но кое-что...

- Маменька, про то болтали, что царице цветы нравятся. Покойный государь Иван Владимирович для нее целую оранжерею построил и садовников из Франконии и Джермана выписал. И растения она до сих пор собирает. Может, о том вам и поговорить?

- Можно.

- Государыне вдовой, говорят, все лембергское и джерманское мИло. Ей тот же Истерман мебеля заморские привозил, изразцы иноземные, картины какие... ежели что - хвали все лембергское смело, ей понравится.

- Похвалю, Устяша. Умничка ты у меня. А больше ничего тебе не ведомо?

- Маменька, так когда мне сплетни слушать? Что знала - не потаила.

- И на том спасибо, Устяша.

- Главное, маменька, не бойся ничего. Царица трусих не любит.

Устя поморщилась, вспоминая, как свекровь всегда разговаривала с ней.

Свысока.

Отдавая указания, ругаясь, требуя, попрекая, наказывая...

А Устя стояла - и слезы глотала. Стояла - и молчала. Стояла и головой кивала.

А если б хоть раз единый в свекровь вцепилась? Заорала, рявкнула, ринула ее на пол? Хоть бы что сделала? Стала б царица Любава ее уважать? Нет ответа...

Может, сегодня Устинья его и найдет?

Когда она в храме со вдовой царицей говорила, та спокойна была. Не ругалась, не кричала, ногами не топала. А ведь бывало всякое. И в Устинью она один раз тарелкой с дорогим заморским виноградом кинула. Не попала, но противно так было, когда черные ягоды по горнице катились, словно тараканы громадные от государыни вдовой бежали...

Не надо о том думать.

И вспоминать сейчас о том не надобно. Сейчас Устинье и так тяжко придется. Ой, тяжко...

***

Фёдору у крыльца ждать не по чину было, а вот Михайле - в самый раз.

Он боярина и встретил, поклонился, улыбнулся - боярин Заболоцкий так и расплылся.

- Михайла, поздорову ли?

- Благодарствую, боярин. Все благополучно. Дай Бог и тебе здоровья, и семье твоей....

- Ну, дочь мою, Устинью, ты знаешь. А вот и супруга моя, Евдокия.

Боярыня чуть поклонилась, но промолчала. Мужчины беседуют.

- А мне царевич поручил вас встретить и сопроводить. Знаю я, боярин, ты в палатах частый гость, а все ж к царице вдовой так просто не пропустят.

Боярин Алексей, который в палатах царских бывал раз то ли пять, то ли шесть, приосанился. А то! Конечно, бывал! И все тут знает...

Устя смотрела на парадное крыльцо, словно в прошлое проваливалась.

Такое же.

Совсем такое.

Через три года вот этого льва уберут, еще через десять лет перекрасят покои, уберут из них и птиц, и девушек с распущенными косами, и коней, по ветру летящих, и все символы Росские.

Фёдору захочется все, как в Лемберге устроить.

Водопровод новомодный сделать, стены побелить, позолотить, картины в рамах тяжелых на них повесить... как по Усте, так те картины на заборе бы развесить - ворье отпугивать. Да вот беда - прохожим плохо будет.

Такие там пакости изображены были.

Мужики голые, бабы, дети, сцены разные, часто и позорные, как соблазняют кого или похищают. К чему? А это мифы латские да грекские. Из них и сюжеты брались.

Вот еще докука. Ладно Лемберг, Франкония, Джерман - у них своей истории почитай, что и нет. какие там мифы? Там же одеяло лоскутное, то княжества друг от друга куски отрывают, то воедино сливаются, то наново распадаются. Отстраиваться не успеваешь, какие уж тут предания?

Латам и грекам - тем получше. Тем предки хоть легенды свои оставили.

А чем росские хуже?

И больше их, и краше, и уж всяко картины приличнее будут!

Фёдору все было безразлично. Родную историю он корчевал так, что страшно становилось. Под корень обрубал, выжигал... ровно безумец. А что могла Устя сделать?

Только плакать.

Сейчас она плакать не будет.

Когда не удастся ей ничего изменить, возьмет она нож, да и вспомнит предания росские. Как полоненные княжны своих врагов убивали. Насильников и похитителей.

Не себя, нет в том чести. А вот врага убить, победительницей к предкам уйти - можно.

Смута начнется?

А может, и не начнется. Или тот, кто придет, будет лучше Фёдора. Всякое может статься. Так что плакать она не будет.

Не доводилось ей в той жизни убивать? А и не страшно, зато умирать доводилось. А с остальным она справится. Должна.

И Устинья зашагала за матерью, за отцом, которого подхватил под руку Михайла.

Зашагала в свое черное жуткое прошлое.

***

Аксинья первый день, как с лавки сползла. Ходить можно было, но зад болел покамест нещадно. Хорошо еще, воспаления не было, горячка не началась...тяжко!

Боярышня кое-как до нужника доплелась, и обратно пошла. По шагу, по стеночке.

- Болит, боярышня?

Вот кого б Аксинье видеть не хотелось, так Верку. Последнюю зазнобу отцовскую.

И что ее Рогатый сюда принес?

- Сгинь.

- Не любишь ты меня, боярышня.

- Отцовской любви тебе мало? - откуда Илья появился, Аксинья не поняла, но на брата оперлась, словно на стену. Даже глаза прикрыла.

Верка смущаться и не подумала.

Пальцем по шее провела, так, к вороту рубахи, завязки отодвинула, вымя чуть наружу не вываливается.

- А и то, боярич. Я женщина горячая, ладная, в самом соку. Много любви-то поди и не бывает никогда.

- А я сейчас конюхам прикажу. У них на тебя любви достанет.

- А потом тебя батюшка за это ой не поблагодарит, - пропела Верка, не сильно и пугаясь.

- А потом он себе другую девку найдет. Мало вас, что ли, в деревне? Любая бегом побежит.

Угроза получилась серьезная, и Верка тут же отступила, глазами захлопала.

- Да стоит ли нам, боярич, ссориться? Ты меня позднее найди, как сестру отведешь, поговорим, может, о чем хорошем?

Развернулась и пошла. Да так задом виляла, что чуть забор не сшибла.

- Дрянь! - прошипела Аксинья.

- Да еще какая дрянь.

- Пойдешь к ней?

- Что я, дурак что ли? Как ее только отец еще терпит?

- Устьку она не задирает, небось! Стороной обходит!