Во тьме окаянной - Строганов Михаил

Мужики, почтительно испрашивая благословения, стали покорно надевать шапки и расходиться по домам.

Когда очередь за благословением дошла до бывшего казака Калачника, Давыдка начал икать и крутиться юлой подле священника. Наконец захрипел, скорчился и, схватившись за голову, принялся кликать чужим утробным голосом:

– Вой, вой по над Чусовой… Не родной, ой, смертной, вой по Чусовой…

– Ишь, как бесы блаженного замаяли… – крестились мужики, стараясь держаться от Давыдки поодаль.

– Беду чует, оттого и кликает…

– Люди не спроста сказывают: «Жениться собрался, а саван припасай…»

Юродивый встал на колени и, в отчаянии раздирая на себе рубаху, принялся бить головой о мокрые бревна пристани.

– Горю вою… яму рою… упокою Чусовою…

Отец Никола собрался было поднять Давыдку на ноги и увести в храм, но при виде приближающегося священника казак завопил и бросился в реку.

– Что ж вы стоите! – закричал Никола толпившимся над водой мужикам. – На сушу тягай, утопнет!

– Ага, только порты скинем… – раздалось в ответ.

– Тепереча до завтрова в воду не сунемся!

– Сам русалий потравил, сам и ныряй!

Отец Никола опасливо посмотрел на воду и крикнул:

– Хуже баб заголосили… Сам бы полез, да по сану не положено! Чего глаза вылупили? Потонет же человек… Багор тащите!

Давыда выловили скоро. Вытащив из реки на берег, сорвали старую одежду, растерли тело пахучими травами, трясли над землей, положив на колено грудью. Только без пользы – Давыдка был мертв…

– Первой утопленник… – гулом разнеслось над собравшимися мужиками.

– Вишь, братцы, как оно бывает, – стягивая с головы шапку, сказал старый соляной повар. – Не захотели добром требы дать, так русалии себе сами жертву взяли…

На все голоса распевает пробуждающийся под солнечным теплом лес, окликает, смеется, жалобит. Чует приближающееся лето. Вот тревожно воскликнул зимородок: «Псиив… псиив… чикии…» и быстро умолкнул, будто бы растворился в чащобе, но тут же откликнулась оляпка: «Дзит, дзит…», которую заглушили переливные выкрики пересмешки: «Ээй, ээй, хихээй… цецевии, цецевии…»

Савва пристально осмотрел опушку и рукою поманил к себе Петрушу:

– Глянь вон на то старое деревце, – тихонько шепнул мальчику, указывая на старую березу. – Вишь птицу?

– Вижу, дядька Савва, – ответил мальчик. – Да что из того?

– Признаешь?

Скромное неприглядное опереньице, резкие пестринки, белесоватые брови…

– Нет, дядька Савва, не признаю… На конька лесного вроде смахивает, да что-то в нем не по-коньковски…

– Молодец, смекнул! – улыбнулся Савва. – Юла это, лесной жаворонок, для этих мест редкий гость. Да ты слушай, сейчас петь начнет…

Птица встрепенулась и, поудобнее устроившись на ветке, звучно свистнула: «Юли-юли-юли…»

– Чудно! – восхищенно прошептал мальчик. – И юлу не переставая поминает…

– Погодь, – поясняя, добавил Савва, – да послушай, что еще птаха вытворять станет!

Замолчав на мгновение, снова птица пронзительно запела, совсем иначе, будто бы выворачивая прежнюю песнь наизнанку: «Тилю-тилю-тилю…»

– Дивно! – Савва глубоко вдохнул опьяняющий лесной дух. – Птаха малая, а поет, только лесу внемля! А вот себя в нем заслышав, смущенье терпит, да супротив себе петь начинает…

– Почто ж ей смущаться, дядька Савва? – пожал плечами пастушок. – Разве не Господь ейную песню сложил?

– Ты пойми, Петруша, что стыдится она не своего дара, а малой его доли перед всем лесным благолепием… Все равно как смущается мастеровой человек, замирая перед неописуемыми красотами храма…

– У нас Борисоглебскую церкву, почитай, трое мужиков срубили, поставили да сами ж и расписали… – извиняясь, ответил Петруша. – Оно ясно, что кадильницы да чаши со лжицами из Сольвычегодска прислали, еще пару образов да святое напрестольное Евангелие… Так разве они смущаться станут?

Снегов погладил паренька по волосам и махнул рукой:

– Ты лучше сказывай, скоро ли к дедовой избушке придем?

Петруша вытянул руку и указал на еле приметный холмик на краю поляны:

– Так вот же она, дядька Савва.

– Вот тебе и изба! – удивился Снегов. – Не то землянка, не то вовсе нора звериная, только укрытая дерновой крышей…

– Это я для важности землянкой назвал, – признался Петруша. – Иначе заартачился бы, да не пошел к деду. С ним поговорить надобно…

– Коли ему надобно, так чего ж сам на Чусовую не пришел? Али лесной человек пужлив?

– Дед-то ведун! – воскликнул пастушок. – В городке, среди людев, ведовство сразу же с полсилы теряется, да и лес за то шибко забижается!

Из кустов показался старик со всклоченными седыми волосами:

– Ерунду бает малец. Бортничаем мы, угодье тут нашенское… Деревья бортим, колоды долбим, мед да воск от пчелок лесных собираем…

Снегов подошел к старику и, почтительно поклонившись в пояс, спросил:

– Как тебя кличут, добрый человек?

– Тишко тута, – пояснил старик, – Тишкоми нас и кличут… А мы и не спорим, на Тишок и окликаемся!

– Бортить – все одно что девку тешить, умеючи надобно, – поучал старик, проводя Савву по бесконечным медоносным угодьям. – Мед-то есть земная душа, истинная драгоценность, собранная святыми угодниками пчелиными.

– Ухожье у тебя великое! – заметил Снегов, оглядывая многочисленные, заботливо выделанные борти-дуплянки. – Только, старче, никак не возьму в толк: всего год, как пришла Русь на Чусовую, а ты местную Парму словно век обживал.

– Кому, может, и Парма, а для нас – батюшка-лес! – резко обрезал послушника старик. – Мы в нем испокон веку живем. Вон, полюбуйся: тута дельные дерева с пчелами, тута без пчел, а вон тама, – Тишка махнул рукой, указывая за спину, – холстецы на подходе. До Строгановых жили и после их жить останемся…

– Да как же без Руси среди вогул… – удивился Снегов. – Они своих-то не жалуют, а чужаков и подавно. Или про меж вас уговор какой есть?

– Какой меж нами уговор? – развел руками дед. – Не по одной земле ходим, иными небесами укрыты, воздух в нутрях и тот разный. Пути-дороженьки у нас непроглядные, ходим да не пересечемся: они – своей Пармой, а мы – святым бором! Каждый своим повязан, да на разное помазан…

Савва растеряно посмотрел то на старика, то на мальчика и нерешительно спросил:

– Так вы язычниками будете, а сия земля – святилище идольское?

– Экого ты, Петруша, дурня привел! – Старик переглянулся с пастушком и рассмеялся. – Еще сказывал, грамоте учен, да вельми сведущ!

– Так объясните, кто вы такие, сколь вас и почто, как тати, по лесам хоронитесь? Беглые да опальные, али из полона сюда бежавшие?

– Ты не подумай чего, дядька Савва, – встрял в разговор пастушок. – Русские мы, во Христа крещенные. Только другие, тайные…

– Помолчи, Петруша, – остановил мальчика старик. – Ежели человек на двух ногах хромает, на трех пуще хромать станет.

Старик вытащил из-за пояса топор и, делая насечку на цветущей березе, сказал:

– Чем попусту балякать, лучше отворим вежды… Поживет человече, походит, посмотрит, авось чего и уразумеет…

Затем, собрав молодыми листьями наполнившуюся влагой подсочку, пережевал их в густую кашицу и принялся намазывать ею глаза растерявшегося Снегова.

– Тако, родимой, лучше, – приговаривал старик, втирая в виски да веки послушника пахнущую весной зелень. – Не вопрошай, не противься, опосля самому лучше и будет!

Глаза защипало, обжигая так, слово в них плеснули кипящей водою, голова пошла кругом, к горлу подкатилась дурманящая тошнота…

– Ты чего творишь, дед! – завопил Снегов. – Выжег, выжег, окаянный, очи!

Оцепенение прошло, сменяясь ярым гневом: Савва попытался схватить Тишку, но тот, извиваясь, выскользнул из рук, словно рыба, безмолвно растворяясь в лесной чащобе. Снегов тер слезящиеся глаза рукавами, но жжение не проходило, вдавливая очи вглубь, разрывая, выворачивая наизнанку блуждавшие в голове мысли…