Туманы Замка Бро. Трилогия (СИ) - Ветер Морвейн "Lady Morvein"

Милдрет обещала себе, что она всё равно сдержит слово, которое дала Грегори год назад. Она уже заводила с Эллером разговор о том, что не так уж и нужна здесь. Поначалу Эллер противился, убеждал её в том, что в Англии опасно и она может уже не вернуться назад – но потом сдался, и, в конце концов, сказал:

– Вам нужно будет позаботиться о поводе. И я надеюсь, вы собираетесь возвратиться назад.

Милдрет ответила:

– Хорошо.

Но из замка Бро по-прежнему не было вестей.

Когда сошёл снег, Милдрет достала из клетки голубку, которую всё это время берегла, и привязала к её лапке последнее письмо:

«Я люблю тебя, мой лорд. Дай мне хоть какой-то знак. Или с войском придётся вернуться мне».

Она поцеловала голубку и выпустила за окно, но сколько ни ждала, ответа так и не пришло.

Глава 52

Милдрет сидела в центральном зале напротив камина и слушала протяжную песню кланового барда Лаклана под плачущие звуки волынки.

По-гэльски она не понимала ни слова и не пыталась этого скрывать – почти все в замке говорили и по-английски, и по-французски, и только старые баллады продолжали петься на древнем языке.

Карлевелок вообще представлял собой странную смесь северных обычаев в оправе из норманнских стен и английских разговоров: здесь не было суровых и гордых рыцарей, не подпускавших к себе и на милю никого из простых людей, да и вообще Милдрет оказалась единственной, кто прошёл рыцарское посвящение – но сама она предпочитала лишний раз об этом не говорить, чтобы не вспоминать, кто и как её посвящал.

Постепенно забывались суровые, пропитанные влагой стены замка Бро, где ей пришлось пережить немало одиночества и унижений.

Здесь не было ничего такого. И хотя Эллер с самого начала дал понять, что Милдрет нужна в первую очередь как та, кто не станет мешать совету старейшин, никто не относился к ней как к чужой и никто не упоминал о том, как именно она взошла на престол.

Общаться с родными, казалось, было легко – куда легче, чем Милдрет привыкла себе позволять. С ней говорили как с сестрой те, кого она почти что не знала, а сама она оставалась серьёзна и молчалива, потому что каждое прикосновение заставляло её думать о том, что она потеряла.

Жизнь здесь была проще, и люди куда меньше думали о соблюдении приличий и охране своих тайн. Пиры проводились реже – лишь для того, чтобы поразить гостей – зато постоянные обитатели замка то и дело собирались в таверне, где женщины, не стесняясь, танцевали с мужчинами дикарские северные танцы.

Милдрет смотрела на их веселье из самого тёмного угла – благо, к молодой тэнше никто не решался подойти с вопросами или пригласить танцевать.

Хотя поглядывало на неё немало молодых воинов – и Милдрет эти взгляды замечала. Ей было немного неловко, потому что к такому вниманию она не привыкла, но подпустить кого-то ближе, чем на десять шагов, она не могла.

Танцы и эль, который лился на подобных гулянках рекой, были чужды ей – они лишь напоминали оставшиеся за другими стенами вкус бургундского вина и пронзительный взгляд чёрных глаз, устремлённых на неё. И только протяжные звуки волынки, которую заводил по её приказу Лаклан, отвечали тому, что творилось у Милдрет в душе.

– Вам надо замуж, молодая тэна, – со вздохом говорил тот в перерывах между балладами, смысла которых Милдрет не понимала, но боль которых чувствовала собственной душой.

Милдрет улыбалась печально ему в ответ. Лаклан тоже её не понимал – как и все, с кем она встречалась здесь.

– Вы ведь уже оставили в английском замке свою любовь, молодая тэна? – спросил Лаклан, и Милдрет вздрогнула, впервые услышав от бородатого барда такой вопрос.

– Да, – призналась она.

– Все знают, что вы каждый месяц отправляете гонцов. Но если он не пишет в ответ, может быть…

– Не надо, – Милдрет закрыла глаза и стиснула кулаки. Слёзы невольно подступили к глазам. – Я знаю всё, что ты хочешь мне сказать. Мне всё равно. Если он… если в замке Бро забыли меня, то мне и вовсе не нужна никакая любовь.

– Вы молоды, – Лаклан усмехнулся и, поднявшись, коснулся её плеча. – Все мы любили так, когда нам было едва за двадцать лет. А потом… Потом у всех появлялись жёны и мужья, дети и семья… И снова казалось, что жить можно хорошо.

Милдрет вздохнула. Открыла глаза и, наклонившись к камину, обхватила себя руками.

– Я не знаю, – сказала она. – Может, когда-нибудь я и соглашусь с тобой. Но не сейчас.

С тех пор Милдрет стала реже звать Лаклана к себе по вечерам, опасаясь, что тот снова примется за уговоры. Она пыталась отбросить воспоминания и убедить себя в том, что в замке Карлевелок ей может быть хорошо – и приходилось признать, что здесь в самом деле могло бы быть тепло и легко.

Теперь тоскливые звуки волынки она чаще слышала во сне, чем наяву по вечерам. Они преследовали её, пахнущие горьким вереском пустошей и пронзительной зеленью холмов, которые окружали замок с северной стороны. На одном из таких холмов стоял и сам Карлевелок, а с площадки над донжоном, когда солнце начинало скатываться за горизонт, можно было разглядеть огни других замков, принадлежащих Элиотам. Прежде чем начать ужинать, смотрящий на башне подавал им сигнал огнём, и в трёх замках одновременно садились за стол, укрепляя таким образом связь между собой.

Милдрет чувствовала себя лишним звеном в этой цепи братских судеб, крепко переплетённых между собой. Никому она не была здесь дочерью, невестой или сестрой. И когда готовились подать сигнал к ужину, она поднималась на верхушку донжона и смотрела на горизонт – но не туда, на север и восток, где стояли замки её родных, а на юг, за пределы земель Армстронгов, где в закатной дымке, в тех местах, куда не достигал взгляд, тонули контуры замка Бро.

Однажды ночью Милдрет проснулась, в очередной раз услышав протяжную музыку созвучную её собственной душе. Открыла глаза и долго смотрела в потолок.

Музыка всё не утихала, и Милдрет прислушалась, решив было, что начинает сходить с ума.

Песня не снилась ей, хотя, как она понимала теперь, волынка была здесь не причём. Это человеческий голос вырисовывал в воздухе ноты, и, если постараться, можно было расслышать слова, которые он выводил на французском языке. Милдрет была уверена, что где-то уже слышала эти звуки, но никак не могла вспомнить где – перд внутренним взором её всплывали лишь высокие и холодные стены замка Бро.

Милдрет наклонилась через край постели и принялась толкать спавшую на лежанке служанку в плечо.

– Что? – спросила та спросонья, не понимая ничего, и только потом добавила, – госпожа.

– Дженни, слышишь?

Дженни в начале не слышала ничего. И только когда Милдрет зажала ей рот рукой, начала понимать, о чём говорит её леди.

– На французском поют, – сказала она растерянно. – Это кто такой?

– Не знаю, – ответила Милдрет негромко. – Встань и иди, выясни, кто тут может петь.

Дженни, скрипя суставами и недовольно зыркая на неё из-за пелены спутанных волос, стала одеваться и вышла за дверь. Вернулась она не скоро и не смогла сказать толком ничего.

Наутро Милдрет осторожно спросила тех, с кем общалась больше всего, кто бы мог здесь петь на французском по ночам, но Лаклан лишь с удивлением посмотрел на неё, а Эллер развёл руками.

– Ты снова о своём, – сказал он. – Милдрет, забудь своих англичан. Теперь ты – наша тэна. Зачем вспоминать о том, что причиняло тебе боль?

Милдрет поджала губы и прекратила разговор. С Эллером можно было говорить о многом – об охоте, о тренировке солдат и песнях, которые пели в таверне, но при нём не было смысла вспоминать англичан. Эллер знал о них многое, но всех до одного воспринимал как врагов.

Следующей ночью Милдрет улеглась в кровать, но спать не стала. Просто лежала в темноте, прислушиваясь к звукам ночи – и хотя она так и не сомкнула глаз, через некоторое время различила уже знакомый – хрипловатый и усталый голос, выводивший слова французской песни.