В его голосе звучало нескрываемое раздражение.
Он вернулся к работе, и перестал обращать на женщину внимание. Та разлеглась на клинэ на животе, поболтала ногами, потом повернулась на бок, отпила из кубка.
Алатрион на неё не смотрел.
— Публий, мне скучно.
Он резко повернулся к ней.
— Гермиона, я ведь предупреждал, будешь звать меня так — вырву язык.
Поджала губки. Надулась. От уголка её рта к подбородку сбегала тонкая красная полоска.
— Перед кем называть? Перед Ликимнием? Я никуда не выхожу.
— А что до «скучно»… — он встал, подошёл к стеллажу и взял в руки свиток, протянул ей — вот, почитай.
— Что это?
— Овидий. Любовные элегии. Он тоже, кстати, Публий.
Фыркнула. Едва Алатрион вернулся к столу, отбросила свиток в сторону. Вновь отпила из кубка. Покачала его в руке.
Встала, подошла к столу и уселась на него прямо перед Алатрионом, едва не скинув на пол драгоценные папирусы. Он еле успел их подхватить.
— Что ты творишь! Как ты себя ведёшь!
— Ну посмотри на меня!
— Убирайся!
Не послушалась, подалась вперёд, прижалась к нему и зашептала на ухо:
— Я не совсем голая. На мне сейчас твой подарок. Не заметил?
— Заметил. Рад, что тебе понравилось. Это лучшие духи.
Она снова недовольно фыркнула.
— Что толку в подарках, когда я вынуждена сидеть взаперти. Когда ты купил меня у отца, то говорил совсем другое. Ты обещал исполнить мечту.
— А ты сама-то её помнишь?
— Да!
— Ну и что? Я обманул? Или ты не прекрасна, как Елена? Посмотри на свою кожу. Она была бы загорелой, как у всех этих диких селянок, а сейчас белая, словно молоко.
Он усмехнулся и добавил:
— Изрядная экономия на толчёном коралле.
— Ха! — она тряхнула гривой иссиня-черных волос.
— Ты капризничаешь, будто снова начались месячные кровотечения, от которых, кстати, тоже я тебя избавил. Разве не исполнил мечту? Или ты передумала, и жалеешь, что не получила того, что есть у большинства женщин — дом, детей и прялку? Не забывай, всему есть своя цена. Если бы не я, ты бы сейчас безостановочно рожала, у тебя обвисли бы груди, раскрошились зубы, а лодыжки стали бы, как ноги у слона. А могла бы и попросту помереть в родильной горячке.
— Я хочу заниматься с тобой любовью, как все иные женщины, — с вызовом сказала Гермиона.
Алатрион прикоснулся к её груди. Сначала легко, потом сжал сильнее. Потянулся и подразнил языком сосок. Ладонь скользнула ниже, к животу. Ещё ниже.
Гермиона скривилась. Отвернулась.
Всё бесполезно. Её кожа оставалась холодной и нечувствительной.
Алатрион отстранился.
— Сейчас не время. Сыграем в эту игру позже.
— Я хочу, как раньше… — прошептала Гермиона.
— Совсем, как раньше, не будет никогда, — покачал головой Алатрион, — я предупреждал. Кто виноват, если ты плохо слушала? Что же до… некоторых неудобств… Я работаю над этим. А ты, мой Сфайропигеон, как раз помяла своей прекрасной задницей немалую часть этого труда.
Гермиона вскочила со стола и снова метнулась на клинэ. Её ноздри раздувались от злости, она прошипела:
— Раз ты меня не желаешь, я буду развлекаться, с кем хочу! Например, с этим твоим красавчиком-приятелем…
Он медленно повернулся к ней. Гермиона запнулась на полуслове и сжалась под стальным взглядом врача.
— Только попробуй, бешеная сука… — процедил Алатрион, — только тронь его. Или Ликимния. Или любого человека там, за стенами. Если я ещё раз хоть тень твоей мысли учую о том, чтобы прогуляться в городе — от тебя не останется даже горсти пепла. Ты знаешь, что я не шучу. Ты думаешь, я не знаю про сына лавочника?
Гермиона втянула голову в плечи и как будто бы в росте уменьшилась.
— Прошло две луны, — пролепетала она, — я не могу терпеть так долго…
— Можешь! — рявкнул Алатрион.
Она сползла на пол и спрятала лицо в ладонях.
Алатрион вернулся в кресло. Вздохнул, провёл ладонью по лицу, успокаиваясь.
— Можешь. Я работаю над нашим commodo vitae. Ты это знаешь.
Она всхлипнула.
Он решил сменить гнев на милость.
— Иди сюда.
Гермиона подползла к нему на четвереньках. Он подхватил её, как пушинку и усадил к себе на колени. Провёл ладонью по груди. Откинул прядь волос с её шеи и прикоснулся языком к ключице. Потом повёл его выше, до сонной артерии. Замер.
Её сердце билось редко. Очень редко. Человек уже потерял бы сознание.
Человек.
Она потянулась в его объятиях, повернула к нему лицо и приоткрыла алый рот. Провела кончиком языка по зубам. Её дыхание веяло холодом. Верхние клыки начали медленно, еле заметно вытягиваться, заостряться. Грудь её высоко вздымалась.
Алатрион лизнул её в шею и отстранился. Согнал с колен и шлёпнул по заднице.
— Ты слишком много пьёшь. Запасы, знаешь ли, не бездонны. И пополнять их — не в винный погреб спуститься.
Она снова уселась на клинэ. На сей раз без соблазнительного изящества. Сгорбилась и нахмурилась.
— Прости, я слишком взволнован. Просто сегодня я получил очень важное письмо от моего давнего знакомого. Сейчас он в Дакии, возле узурпатора. Пишет, что обнаружил подлинного ликантропа.
— Это то, что ты искал много лет? — тихо спросила Гермиона.
— Да, и это небывалая удача! На днях мы уедем из Антиохии. И отправимся на север, в новую провинцию. А там ждёт меня наш давний враг. Или друг. Или предмет моего изучения. Как уж сложится. Но я очень постараюсь до него добраться. От этого зависит всё. Не просто наше бытие — наша свобода.
Он замолчал. Встал и подошёл к маленькому окошку на уровне лица.
В небе горела полная луна. За окном лёгкий ветерок теребил кроны вековых кедров.
Алатрион закрыл глаза.
«Нигидий?»
Мелодичный завораживающий голос заставил его вздрогнуть.
Обнажённая женщина. Она — само совершенство, куда уж миловидной Гермионе, та рядом с ней — дурнушка.
Кожа — молочно-белая чешуя.
«Да, госпожа моя».
«Что с тобой? Твои мысли мечутся».
«Прости меня. Я действительно сегодня рассеян. Это письмо… оно выбило меня из колеи. Я думал, что буду готов, но, кажется, ошибался».
«Ты слишком возбуждён, это может помешать. Успокойся».
«Конечно. Как прикажешь».
«Нигидий. Волк не нужен. Важны волчата».
«Да, госпожа».
Видение исчезло. Он выдохнул. Повернулся к испуганной Гермионе и медленно проговорил:
— Immolabimus iuvenibus animalibus.
«Резать будем молодняк».
Конец первой книги
