Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна

— Ты знала? — спрашиваю я.  — Когда ударила его — знала?

Ася пожимает плечами:

— Я знала, что такая толпа народа не ввязалась бы в тупой спектакль, чтобы запудрить мне мозги.  — Она еще раз шурудит огонь и бросает ветку поверх горящих дров. Трет лоб, оставляя разводы сажи, и машет рукой: — Да нет, просто мне было так страшно, что, когда он попытался схватить меня за руку, я перестала соображать. Думала, если он ко мне прикоснется, я от ужаса умру. Ну и двинула тем, что подвернулось.  — Она поворачивает ко мне перепачканное лицо, по-совиному моргает красными, воспаленными глазами.  — Но теперь-то я не убийца, как думаешь?

— Думаю, нет, — говорю я. Она кивает со слабой улыбкой, утыкается лицом в сгиб локтя и шумно, с содроганием зевает.

— Надо, наверное, бояться, а я вообще ничего уже не чувствую, только спать хочу, — говорит она.  — Устала, слишком много всего.  — Она снова зевает.  — Залезу в палатку, почитаю и спать…

— Спокойной ночи, — киваю я. Время еще детское — только-только начало темнеть, но мое тело тоже налито свинцом. И правда — слишком много всего. Отличная идея — почитать немного и отключиться…

Ася озирается, почесывая шею, и подхватывает с бревна куклу. Я представляю, как она запихивает этот огарок в свой спальник, а потом лежит в темноте, выдергивая из себя что-то лишнее, что-то новое, и мертвая кукла, растерявшая слова, молча лежит рядом. Уговариваю себя: ничего не случится за ночь. Выпьет своего супрастина и вырубится. Мало ли от чего люди чешутся. В конце концов, мы уже почти две недели в тайге — может, она от грязи прыщами пошла, вот и колупается. Противно, но совершенно точно не страшно.

Все эти мысли о прыщах и аллергии — как гнилая нитка, которой я грубо сшиваю разрывы в привычной реальности; это отвратительные, уродливые, ненадежные швы, но сейчас они делают свое дело. Мне удается успокоить себя; глаза начинают слипаться. Я знаю, что засну и так, но все-таки хочу книжку — чтобы не доваривать день во сне. Я точно помню, что в палатке ее нет…

И в арчимаках, оказывается, тоже.

Стоя на коленях перед их распахнутым, чуть влажным, пахнущим специями нутром, я вспоминаю скользящее прикосновение к ноге, глухой удар о камень, едва различимый всплеск чего-то канувшего в бешеную реку. Как глупо. Чего я только не роняла и не теряла в этих горах, но утопить книгу…

Кто-то тихо движется у меня за спиной, и я оглядываюсь так резко, что едва не выворачиваю шею. Ася стоит надо мной, печальная и растерянная.

— А я книжку потеряла, — грустно говорит она.  — Кажется, на броду из арчимака выпала…

— У меня тоже, — киваю я. Ну надо же, думаю. Не монеты, не еда, не кровь и не огонь — всего лишь слова.

Похоже, Ася думает о том же.

— Кто бы мог подумать, что они книжками берут, — бормочет она и неловко замолкает. Неуверенно посматривает на меня, как будто боится заговорить, и наконец решается: — А ты правда не пьешь?

— Почему же, пью, — усмехаюсь я.  — Просто мне удобнее, когда все думают, что нет…

Ася выставляет ладонь, прерывая мои объяснения, и закапывается в свои арчимаки с таким решительным видом, словно собирается с ними драться. Искать приходится недолго — очень скоро она выбрасывает на землю тяжело булькнувшую полторашку. Примерно литр чистого спирта.

— Ударила Саньку в самое сердце, — говорю я.  — А пустую взять догадалась, чтобы разводить?

— А то, — улыбается Ася.

Ася выпивает и бессознательно похлопывает по узкой дырявой спине куклу, сидящую на ее колене. Задумчиво хрустит стеблем колбы, распространяя мощный запах чеснока.

— Знаешь, я вас слегка боялась сначала, — улыбается она.

— Кого — вас? — Я выбираю из кучки пару листиков понежнее, макаю в соль и тоже принимаюсь жевать.

— Ну тех, кто на базе работает. Местных, — она смущается.  — Ничего, что я так?

— Понятия не имею, — ухмыляюсь я, — я-то не местная. Я-то, — я начинаю хихикать, — приблудная.

Ася неуверенно улыбается.

— А на вид и не скажешь. Я еще поначалу думала — про всех вас, скопом: вот кто свободен… Жизнь идет как идет, а ты ее принимаешь, никаких заморочек, по большому счету — все пофиг, даже спорить не о чем. Потом сообразила, конечно.

— Что сообразила? — спрашиваю я, когда понимаю, что продолжать она не хочет.

— Что это очень злая иллюзия, — вздыхает Ася.  — Какая же это свобода, если ничего не важно и, что бы ни случилось, ты просто соглашаешься?

Во рту появляется привкус сырого мяса, и я поспешно отпиваю из кружки. Спирт обжигает горло, смывая все лишнее.

— Сурово, — я неловко усмехаюсь.  — Может, куклу приберешь пока?

Слабая улыбка исчезает, будто стертая грязной тряпкой.

— Конечно, — хрипло говорит она, пряча глаза.  — Извини.

Ася перекладывает куклу на землю, чешет колено, будто горелая резина оставила ожог, и приподнимается; только тогда я наконец спохватываюсь.

— Ну уж нет, — я тяну ее за рукав, и Ася поворачивается ко мне с таким видом, будто не узнает.  — Ну-ка, — я хватаю куклу.  — Ну-ка держи. Давай, усаживай обратно.

Я суечусь, пытаясь впихнуть куклу ей на колени, и в конце концов она подхватывает ее и ерзает на бревне, снова усаживаясь поудобней. Я торопливо подливаю в кружки спирт, быстро взглядываю на Асю: все еще выглядит растерянной и огорченной, но убегать вроде передумала и даже скрестись перестала.

— Здесь не все соглашаются и не всегда, — говорю я. Из упрямства, чтобы совсем уж не сдаваться. Потом вспоминаю Саньку, рванувшего через перевал за лопатой, и понимаю, что не так уж и не права. Меня разбирает недобрый смех, и нужно усилие, чтобы подавить его.  — Иногда мы просто игнорируем, — говорю я, и мне становится совсем обидно.  — Ты же ничего не знаешь, — говорю я.

— Конечно не знаю, вы же по-настоящему даже друг с другом не разговариваете, не то что с туристами.  — Бесит эта чертова кукла, думаю я, а Ася вдруг хихикает: — Это ничего, так, наверное, даже лучше. Мы же сюда за романтикой тащимся, правильно? А тут вы таинственные такие. Знаешь, я еще в походе думала: вы когда по-тихому совещаетесь или гоняете туда-сюда по своим делам, на разбойников похожи.  — Ее голос уже слегка плывет, и слова звучат чуть невнятно.  — Не настоящих, конечно, а таких, картинных. Из «Графа Монте-Кристо». И знаешь что? Панночка тоже так думал, я видела… У него прямо картинки в глазах мелькали.

— Ну да, ну да, — фыркаю я, — романтические оборванцы, кто устоит.  — Я тихонько бормочу, похлопывая рукой по колену: — Вы похожи на разбойников, сказала она, падая навзничь и заведя глаза, — оказывается, у меня тоже немного заплетается язык, да и ритм выходит не таким уж четким.  — Сними сапоги — мы будем танцевать рок-н-ролл на мокрой траве…

Я замолкаю: не помню, что там дальше. Что-то про бухло с привкусом групповухи. Не дождавшись продолжения, Ася решительно запихивает куклу в карман и хулигански ухмыляется.

— Лучше так, — говорит она и вдруг выдает, глядя прямо перед собой: — Hit the road Jack…

— Да ладно! — ошеломленно ору я, но Ася только трясет головой.

— And don’t you come back no more no more no more no more…

У нее неожиданно низкий, хрипловатый голос.

— And don’t you come back no more…

Она бросает на меня лукавый взгляд, и я точно знаю, чего она от меня хочет. Я тоже хочу, но ведь не получится… Я зажмуриваюсь и набираю полную грудь воздуха.

— What you say?! — верещу я дурниной, срывая горло, и Ася запрокидывает голову и хохочет довольным басом.

— Hit the road Jack…

Черт, черт, не помню, как дальше, одни обрывки, я же все испорчу… Мы уже на ногах и, притопывая и размахивая руками, прищелкивая пальцами, приседая и покручивая бедрами, идем вокруг лиственницы-коновязи. Голова куклы торчит из кармана Асиной куртки, и в мертвых обгорелых глазах плещется безумное веселье.

— Woah woman oh women don’t treat me so mean… — ору я, — па пара пам пара пам парарарам…

Мы танцуем, танцуем посреди бесконечного ночного нигде, в центре бескрайнего мокрого ничего, и невидимая тайга стоит вокруг нас, смотрит на нас, перешептывается с горами о нас. А мы танцуем, и это — важно, ничего на свете нет важнее сейчас, а потом я запутываюсь в ногах и валюсь в мокрую траву — черт, это веревка, на которой стоит Караш, я лечу, лечу кубарем под уклон и, наконец затормозив, встаю на четвереньки.